Отчего же оно так пылает? Ведь ничто же его не питает. Ты говоришь мне: “Я тебя люблю”, но смотришь на меня глазами сома. Между бёдер у тебя – ливни, но ими невозможно напиться. Я предлагаю закат. Ты предлагаешь бургер. Я говорю тебе, что ты – алмазный свет. Ты отвечаешь мне на это “lol”. И, тем не менее, кострище.
Языки пламени лижут небо. Мой язык лижет тебя. Ты лежишь в телефоне, учишь язык своего бойфренда. Тема урока – окончания мужского рода. Почему твой эпп называется Duolingo мне ясно. Не ясно, с чего я горю. Но горит оно ясно. Впрочем, и лесные пожары начинаются с искорки. Её крошечность не мешает ей устроить трагедию: поджечь целый мир. Горит олень, горит сосна, горю и я.
Зачем так чувствовать, и почему чем старше, тем сильней? Не потому ли, что чем старше, тем я ближе к причине для всякого чувства – смерти, вдыхающей во всё время и ценность? Вот что хочу спросить у стариков: гаснет ли желание? Теряет ли сердце способность любить? Какой у вас эрос, бумажные крошки? Скукожился ли он так же, как ваши шкурки, или, напротив, оказавшись в прихожей у вечности, человек превращается в клитор, и чувствует глубже любой из могил? Тогда почему я не вижу на улицах целующихся стариков? Их засосы могли бы наполнить бульвары надеждой. Но их не видать. Не видать и надежды.
Да, 35 – особая пора: ты ещё молод, но уже понял, что тебе пиздец. Здесь-то и начинается жизнь – во вспыхнувшей осмысленности; переходе от бытия к его жадному переживанию. Единственное, что раздражает меня в таком переходе, так это нарастающее чувство срочности, подкожный ажиотаж. Желаний всё больше, а времени меньше. И движется оно по жизни всё быстрей.
Я не люблю “Тур де Франс”. Из всех разновидностей велика мне ближе крузер. Желательно, с толстыми, как жилы генеральской жены, колёсами.
Спешка душит. Я исчезаю в её суете, свожусь к телу, идущему ускоряющимся шагом. Это не позволяет мне расслабиться, задержаться в гуще момента. За каждым из них тянется бикфордов шнур, и что-то там уже сверкает и шипит.
Сердце не бьётся, а тикает. Вот-вот пробьёт, и выплюнет кукушку на паркет. Я всё чаще засиживаюсь до рассвета; решаю, что лучше дышать, чем храпеть. Для сна совсем не обязательно идти в кровать. Я вижу сон, засматриваясь на людей.
Ночью здесь поют птицы. Я сажусь у окна, и гляжу в их поющую мглу. Вскоре мгла начинает синеть: сначала как лицо утопленницы, затем как скандинавские глаза твоего парня. За миг до рассвета птицы прекращают свои оперетты, расправляют перья, и взрываются криком на встречу солнцу. А мне пора спать.
Я не боюсь перемен. Боюсь не успеть допить этот стакан. Порхать и, вдруг, остаться без крыльев. Что мне останется тогда? Гаснуть и тлеть? Моргать тяжелеющими веками на сад земных наслаждений? Нет уж. Раз впился – соси!
Выдёргивая из моей груди струну седого волоса, ты протягиваешь её мне с улыбкой. Ну и что мне на это сказать? Говорю тебе: да, это смерть! А ты: lol.