1
Мои отношения с ней – это мои отношения с кино. Между нами – копилка снов, зеркало всех наших желаний: киноаппарат. “Какие бы роли мне не доставались, это никогда не роли красивой, любимой девушки. Я играю бандиток, лесбиянок, сук. За это платят, и ОК, но часть меня как будто не у дел. Возможно ли меня любить? Способен ли кто-то разглядеть мою красоту?”.
Типаж диктует её роль, и не соответствует действительности её сердца. Казалось бы, такова профессия: актёр суть веревульф, и должен играть то, что бросил ему в миску режиссер: не божество, так лопасть самолёта. И, всё же, в определяющей карьеру актёра машинерии индустрии, – в том, что и как становится ролью, кому эта роль назначается, – мне видится методический и культурный изъян.
Оперируя типажами, индустрия обращается не к таланту оборотня, – способности актёра предстать разным, – а к его телу и лепке, сумме формальных признаков, и смыслов, которыми эти признаки окружила культура: чёрная девушка с большой, будто конфета, головой, пышка со шрамом на лице, и иногда косящим взглядом, да ещё и с “клычками” – ага, всё с нею ясно: лесба, буч. Всё, что в ней ценно – это её возраст: 20+. Да и это тикает. Как светофор. Как улица. Как я.
– В этом месяце я перешагнула черту в 300 прослушиваний.
— И сколько из них обернулись работой?
— Три...
Это – нормально для города актёров; тьма оных проходит через сонм кастингов не солоно хлебавши. Но одно дело понимать это на уровне абстрактной “правды жизни”, статистики, и другое – видеть перед собой человека из мяса, заглядывать в его дёсны, видеть его сотканность из света, глубины и спокойствия.
Сопереживая, я не чувствую жалости. Любая жалость смотрит свысока. Я зырю снизу – как на божество. 297 тупиков. 297 отказов. Какой же силой духа нужно обладать, чтобы 297 раз падать, вставать, и продолжать идти к своему солнцу? Лузеры так не шагают. Так вода точит камни, и превращает скалы в сабли.
2
Быть поэтом – значит, раздувать. Женщину, революцию, всё. Либо люби, либо слейся, обнаружь иную профессию. Я же смотрю на тебя глазами, удел которых капать на пол. Мне нравится, что ты сильнее, чем киноаппарат, и продолжаешь жить в кадре вопреки голодному взгляду объектива.
Вместо жалости – злость. Красная, как вишни, как мои убеждения, как твой цветущий язык. Киноиндустрия никогда не выпустит тебя за рубежи типажа и функцию карикатуры. На экранах капитализма ты никогда не будешь чем-то большим, чем набором символов: расы, гендера, возраста, образа жизни…
Аппелируя к массам утомлённых крысиным забегом людей, индустрия оперирует клише, и не имеет ничего общего с кинематографом как средством чувственного зондирования человеческих душ. Актёр служит драпировкой для заготовки, и оценивается машиной на развес, по замеру в холке, будто скот, манекен, раз и навсегда обожжённая ваза в печи. Чёрная женщина с мощными, как лошадиный торс, руками не попадает в белый стандарт, и не получает роль возлюбленной за пределами гетто её “коммьюнити”.
Актриса – вообще не актёр. Ей не достаточно, а зачастую и не нужно выражать характеры; достаточно лишь украшать экран; быть мизансценой, фоном, лугом, а не тем, что на лугу творится: поножовщиной шмеля и розы. Производственным результатом такого отношения к человеку и кино является убожество зрелища, которое живёт в ведёрке попкорна, и отражается в маслянистых пальцах окуклившегося зрителя.
3
Что я, социалист с киноаппаратом, могу изменить, будучи даже не взвизгом на фоне машины с её моноформой? О чём вообще искусство, и зачем?
Искусством можно украшать, развлекать, или даже хлестать по лицу. Но главное, по-моему, не это всё, а способность искусства показывать Возможное, его Образ; освобождать сны из одного черепа, проливать их на экран, и с экрана – обратно во сны, в прочие черепа, – на ближнего. Это и есть процесс культуры – перегонка снов, их социализация; кино как магическая политика образа.
“Фильм позволяет реализовать то, что невозможно реализовать в жизни”, – писал Дзига Вертов. Пойдём же дальше и откажемся от вульгарной дихотомии реального и воображаемого. Нет! Кино не сводится к эскапизму и сублимации. Фильм не бежит от жизни. Его задача не сводится к тому, чтобы выпустить пар из человека, дабы он не выпустил из человека кишки. Напротив: искусство, музыка, картина, фильм – это интервенция в жизнь. Сама жизнь. Жизнь в форме фильма. Ничем не менее реальная, чем поцелуй, девушка, или гонорея. Фильм происходит, и через взгляд на себя, в своих (со)участниках, оживает, становится правдой, сбежавшей из плена в действительность – через глаза, уши и глотки.
4
Чтобы найти фильм, я должен найти её. Вступить с ней в заговор грёз; не просто зафиксировать реальность, как рапорт из камеры наблюдения, а преобразить её, обрушив в пизду киноаппарата. Наполняясь фильмой, камера набухает, и, словно ягода, или пояс шахида, взрывается. Фильм должен брызнуть.
Сядь же мне на лицо, как суккуб. Я буду смотреть в твой видоискатель, и видеть как в перламутровой гуще твоей матки проносятся искры образов.
Нет, я не сноб, и не имею ничего против красоты. Было бы ошибочным полагать красоту безделушкой. Живая красота – это всегда диверсант, агент эмпатии, анти-фашист. Очистив красоту от шелухи индустриального стандарта, обнаружив её в том, что среди пресных не считается красивым, мы выходим на личное, на интимность и близость; на нечто волшебное, что не помещается в квадратные абстракции общественных норм, и не желает считаться с заявленными стенами.
Задача искусства – раскачивать лодку. И да, засыпать, убаюкиваться, видеть сны в том числе, чтобы из этих снов, в их дерзновенной безграничности, черпать мотив для действия в жизни. Без снов нету и пробуждений. Революция начинается ночью. Головка фильма показалась и мычит.
5
Бесконечно красивые девушки на моих фото не считаются таковыми в обществе, где красота означает белое богатое тело. Если они и попадают на обложки, то лишь в качестве обесчеловеченного символа категории: чёрная девушка. Нет, это не человек. Это иллюстрация идентичности, и демонстрация напрашивающейся на похвалу моральной снисходительности того, кто это идентичность разместил.
Чтобы проникнуть в ущелье сырого кино вне индустриальных стандартов и хитровыебанных моральных игр, необходимо либо снимать пропаганду, плакат, либо на время одичать, и лишиться культуры настолько, насколько это вообще возможно, – выпасть из диктатуры знаков в непосредственные отношения друг с другом, и в этом малом, камерном процессе обмена взглядами, движениями и запахами, во взаимном обнюхивании, в частном трении тел, дотянуться до тебя, твоего света, к тебе под кожей, вне гениталий и речи.
Давай забудем о зрителе. Забудем собственные имена. Станем ползучими, как Сатана, гадами. Сожрём зебру перед сосущим глазом киноаппарата. Ценность наших снов определяется не кассовыми сборами, не метрикой социальных сетей, а степенью реализованности каждого задействованного в фильме зверя. Зайдя в фильм, тот, кто хотел убить должен почувствовать, что убил. Любовнику любовь!
Фильм – это мы: ты и я. Образ нас. Наша память, наша правда, наша жизнь; сад, где поцелуи победили страхи; где ты улыбаешься так славно, и шипишь: “Видишь мои клыки? Правда я, как гиена?”.