1
История всякого народа – это история брачующихся противоречий; история борьбы возвышенных порывов духа с людоедством. Мы все – от мохнатых. Какой бы монстр не храпел в твоём прошлом, его невозможно вытеснить из твоей истории, ведь он является свершившимся фактом, и частью тебя.
Осмысляя Советский Союз, трудно не шарахнуться от степени вырождения его революционной мечты. Однако осмысление феномена “совка” не тождественно акту морального перформанса, осуждающего его преступления. Как и мечта не тождественна людям, прикрывающим нею свои злодеяния. Тот факт, что СССР поразил рак сталинского террора, не означает, что террор является неизбежным следствием стремления к свободе, равенству и справедливости.
Террор сталинского большевизма должен быть изучен и зафиксирован в общественной памяти. Не как источник чувства вины или жажды возмездия, а как опыт, позволяющий предотвратить повторение ошибок прошлого. Те же, кто воюет с монстром посредством запретов, являются его отражениями, живыми иллюстрациями того, что опыт монстра так и не был осмыслен, из него не были сделаны выводы. В итоге, монстр возвращается в лице своих ниспровергателей.
2
Солидаризируясь со своими американскими друзьями в их борьбе за развитие демократии, я понимаю, как воспринимается моя левизна на другом конце земного шара – в мире, где отношение к красному знамени продиктовано, с одной стороны, опытом СССР, с другой – комментарием к нему политических оппонентов социализма: старых антисоветчиков, неолиберальных капиталистов, буржуазных националистов…; с третьей – тем постсоветским человеком, который украшает серпом и молотом свою ностальгию по миру молодости и родителей.
Понимаю я, впрочем, и то, почему тысячи молодых американцев, – людей далёких от “совка”, и впитавших ценности индивидуальных прав и свобод с молоком матери, – не находят ни прав, ни свобод за карамельным фасадом неолиберальной демократии, и открывают для себя наследие Карла Маркса.
Причиной этому является кризис капитализма, желание его понять и преодолеть. Поскольку левые обладают наиболее разработанным аппаратом критического анализа капиталистического общества, нет ничего удивительного в том, что левая мысль вызывает сегодня повышенный интерес; особенно у тех, кто в таковом обществе проживает.
Чем дальше мы отдаляемся от времени Холодной Войны и её пропаганды, тем более неоднозначной предстаёт перед нами наша история. Обнаруживается, что опыт левого не сводится к опыту тоталитарного, как и не сводится он к идее вооруженного восстания с целью создания однопартийной империи рабочих и крестьян. С первых же дней её существования возникло множество других, анти-большевистских, а позже и анти-сталинских течений левой мысли. Многие из левых идей легли в основу современной западной демократии, и продолжают формировать её на уровне отдельных инициатив, законопроектов и программ – в Канаде, Швеции, Финляндии, Германии... Но противникам социализма удобнее говорить о красных кхмерах, нежели обсуждать актуальные левые предложения: универсальное здравоохранение, Green New Deal или иммиграционную реформу, – нечто, что на повестке дня сегодня, а не в до-индустриальной России.
Отсылка к Сталину, в свою очередь, смещает фокус с предложений по тем или иным вопросам на политику идентичности: конфликт “своих” против “чужих”. Это саботирует как решение социальных проблем, так и демократический прогресс в целом. То, что Сталин плохой понятно всем, а вот что делать с тем, что интересы капитала находятся в конфликте с интересами общества, правами и свободами людей – вопрос куда более актуальный, чем мёртвые вожди погасших империй.
3
В результате развала СССР, социалистический нарратив сменился нарративами его восторжествовавших оппонентов: мечтой о нации и богатстве. Нет, я не верю, что подлинным мотивом перемен было стремление к свободе. Если бы свобода была действительным содержанием срывающего цепи советского человека, он бы не стал бежать от них в очередной консерватизм, будь то консерватизм национального или имперского толка.
Распад “совка” был распадом советского человека. Внутри него происходил тот же процесс гниения, что и во власти. Под всём этим романтическим образом ельцинского антисоветчика скрывался советский обыватель, завистливо моргающий на изобилие американского супермаркета. Напившись кока-колы, этот “борец с системой” создал путинский режим. И вернул себе то, что так любил в проклятом “совке” – отцовский кулак.
Украина, к счастью, избежала этой участи, но также пошла по “репрессивному пути к свободе”. Причиной тому стал не только реваншизм, возникший на почве репрессий украинских национальны амбиций со стороны большевиков, но и эксплуатация национальной травмы новыми панами.
Вхождение западного империализма на открывшиеся рынки постсоветского пространства сопровождалось естественным для колониализма высокомерием в отношении очередных осваиваемых “дикарей”: “делай как я”, и у вас тоже будет восемь тысяч видов джинс. Джинсы и правда вскоре появились. Но обещание свободы так и осталось фантиком, красивым слоганом из рекламных брошюр свидетелей капитализма. Каждый новый Майдан начинался с прозападных воззваний и заканчивался какой-то консервативной “халепой”. Да, как и всякий исторический процесс, исход из “совка” является сложным процессом, со своими плюсами и минусами, взлётами и падениями. Вопрос, собственно, вызывает не сам этот исход, а его характер, и мотивы тех, кто его определяет.
Думали ли наши западные освободители о нас, когда расширяли НАТО, и таким образом усиливали политическое и военное напряжение в регионе? Понимали ли они, какую реакцию это вызовет в России, и чем обернётся для нас, которых так и не взяли ни в какой Евросоюз? Стоило ли нашим внутренним “освободителям” из числа либеральной интеллигенции вешать на щит национальной революции все эти раскольнические лозунги о москалях, и законы, артикулирующие миллионы украинских граждан как быдло, разговаривающее на “собачьем языке”? И ведь продолжают! Несмотря на экономические показатели, потерю территорий, гражданскую войну и военную интервенцию со стороны России. Запретить, развалить, изгнать – это мы так превозмогаем большевистские яды в себе?
Ни одной левой партии в парламенте страны, которой правят олигархи, и где быть геем, феминисткой, ромом и прочими уязвимыми социальными группами опасно для жизни – это диагноз. Диагноз украинской демократии. Не важно, близки тебе левые идеи или нет – если в парламенте твоей страны не представлено спектра мнений, значит это не демократия, а режим. И ужасать должны не те, кто в этой ситуации разрабатывает отсутствующий кластер украинского политического спектра, – новых левых, – а те, кто, на фоне запретов и погромов, продолжает повторять мантру о незначительности правых, и идёт тусить на Кураж Базар.
4
В отличие от тех, кто, проживая на постсоветском пространстве, всё ещё верит в искренность американской улыбки, я по неволе добрался до земли обетованной. И что же я вижу? Иммигрантов в клетках. Людей неземной красоты, прячущих свои афро, прежде чем идти на собеседование по трудоустройству. Студентов, погрязших в долгах до конца своих дней. Ветеранов нефтяных войн, живущих в палатке напротив галереи современного искусства. Президента, мечтающего огородиться стеной от пришлых, которых он зовёт насильниками и террористами в стране, где каждый следующий теракт осуществляет одинокий белый стрелок с американским паспортом…. Всё это оказывает сильное впечатление. Я же вырос на американской сказке, и всегда знал, в какую сторону плыть на свободу, в мир всех этих фильмов, где красок всегда больше, чем на улицах из львовского окна.
Всё, что мне нравится в Америке существует ей вопреки: люди разных цветов и культур, поэты, бандиты, нелегалы, квиры. И все они – на войне. Каждый день. В отличие от привилегированных либеральных кодеров с 6-значными зарплатами, которые улыбаются своими ноотропными улыбками, и уверяют меня, что всё ОК. Быть может, так оно у них и есть, особенно если смотреть на мир в прорезь VR-шлема, но у меня нет денег на такую прорезь.
Я живу в обыкновенном американском доме, и вижу как дюжина хипстеров на пяти работах каждый тащат с помойки матрас, чтобы заселить квартиру только что выселенного Хуана, который сидит вон пьяный на помойке, плачет и поёт. Наблюдая за тем, как мои соседи из Гондураса прячутся в подъезде, ожидая автобус на работу, потому что боятся, что с автобусной остановки их снимут агенты ICE, я больше не могу воспринимать оптимизм сытых фантазёров “свободного рынка”.
5
Значительную роль в моём политическом пробуждении сыграло общение с чёрным человеком, и чёрная политическая мысль вообще: труды Франца Фанона, Джеймса Болдуина, Уолтера Родни, и прочих анти-колониальных философов. Это связано с тем, что я и сам являюсь выходцем из колониальной страны, и потому узнаю в болях моих африканских товарищей украинские боли, свою инаковость, своё стремление к свободе. В свидетельствах того, как европейский колонист нёс “свет цивилизации” Африке узнаются те же улыбки, которые я наблюдал на лицах евроинтеграторов, успешно наводнивших польские поля украинскими руками.
Чёрный человек открыл мне возможность иного взгляда на меня и мою историю. К примеру, говоря о социализме, украинец говорит о Голодоморе. А мой друг Ланга из ЮАР – о своём отце, который учился в институте Дружбы Народов, и, как и многие африканцы, получившие образование в СССР, вернулся домой, и освободил свою страну от колониального режима. “Африка помнит помощь своих советских товарищей в борьбе за независимость чёрного континента”. Дело не в том, кто прав в своей памяти, – правы, в действительности, оба, – а в том, что всё сложнее, чем брошюра, в которой тебе рассказали, что ты говно из говна. Как и всякий исторический феномен, Советский Союз был средоточием разных людей и процессов. И всё это – мы, наши грани: от плётки до сорванной цепи.
Только от нас, – людей живущих здесь и сейчас, – зависит, какие ингредиенты нашего культурного наследия брать на вооружение сегодня. Наблюдая Украину, озабоченную этнической само-актуализацией, ненавидящую геев, феминисток, ромов, всех иных; Украину, унизительно скребущуюся в европейский сад земных наслаждений, где для неё уготовано место землероек и полотёров; на правеющую Европу; на Америку, чья свобода носит номинальный характер, и скрывает под собой расистский империализм, – глядя на всё это, я открываю другую сторону серпа и молота: не ту, что морила голодом украинцев, и высылала целые народы в снежное инферно, а ту, которая вдохновляла движение за права чёрных в США, освобождало Африку, питало контр-культурные 1960-е, побеждало фашизм, отвоевывало 8-часовой рабочий день, спасало Вьетнам от агрессии, оплодотворяло европейскую социал-демократию и т.д.
Идея должна служить человеку, а не человек идее. Мы вольны перекраивать мир. “Пробуй снова. Снова провались. Провались лучше”, – пишет Беккет. Ошибки – это уроки. В конце концов, никто из нас не хочет возрождать ГУЛАГ. И именно потому, что ГУЛАГ был, в новых левых живёт двойная бдительность к любым тоталитарным поползновениям в своих рядах. Чего не скажешь о правых, которые сразу и прямым текстом говорят, что делать с пришлыми и прочими…
Источник Сталина – не в социализме, а в человеке, в его ночи, жажде власти, животном соперничестве, стремлении к доминированию. Задачи социализма, меж тем, не изменились: свобода, равенство, справедливость. Амбиция левого заключается в том, чтобы реализовать демократию, включить в неё как можно большее количество разных людей. Это и является смыслом серпа и молота – солидарность всех угнетённых в борьбе за лучший мир. И лучший мир, друзья, всегда возможен!