Сидя по уши в лучах заката, – свете алом, как мои губы и взгляды, – она изучает список кандидатов на выборах в совет профсоюза актёров. Из пары сотен имён ей нужно выбрать 42. Она подходит к этому со всей должной ответственностью: вычитывает программы и обращения. Несмотря на то, что критерием качества кандидата для неё является раса (“любая, кроме белой”), её участие в профсоюзе вызывает у меня огромное уважение. А у неё ухмылку: “Чему тут радоваться? Профсоюз – это же мафия, рекет, унылая обязаловка…”
“Нет, ну ты что, это важно”, – говорю ей я, понимая профсоюз как цивилизованное средство защиты интересов рабочих людей. Без организации человек обособлен, и, следовательно, уязвим для эксплуатации со стороны работодателя.
– Не все же работодатели отъявленные ублюдки.
– Конечно, не все. Эта эксплуатация не злонамеренна. Она проистекает из самой логики капитализма: прибыль должна расти, а расходы сокращаться. И хорошо. Но сокращаются они, как правило, за счёт работника, находящего в положении зависимости от своего начальника. Функция профсоюза в том, чтобы выступать медиатором отношений между рабочим и работодателем. Это вопрос баланса власти. Противовесом капиталу выступает коллектив. Ведь одно дело нагнуть отдельного работника, и другое – многотысячную организацию трудящихся, которые завтра попросту не выйдут на работу, и остановят ток бабла.
– Не знаю. Я вступила в профсоюз не из классовой солидарности, а из шкурной необходимости.
– А кто сказал, что шкурные интересы – это плохо? Мы все ведомы нашими материальными потребностями. Желание получать достойную оплату за свой труд, и работать в человеческих условиях – да, это шкурные интересы. И что же? Тем не менее, ты участвуешь в организации, которая отстаивает не только твою, но и прочие шкуры. Это социальный, и, значит, культурный эгоизм.
– Да нет, ты не понял. Я просто не получу работу без членства в профсоюзе. Большинство кино-производств профсоюзные.
– И правильно! Ты что не понимаешь, что без давления профсоюзов студии будут использовать уязвимое положение рабочих в своих интересах? Работу ты, может, и получишь, но платить тебе за неё будут гроши. Рано или поздно это убедит тебя, что “выгодней” работать не 8, а, скажем, 10, 12, 15 часов в сутки, и что не так уж он важен этот кондиционер, да и страховка с пенсией – вещи, в общем-то, не первой необходимости… Не нравится? Жарко? Никто тебя силой не держит! На твоё место всегда можно взять условного Хосе, который приехал зашитым в шину, и готов на любую работу в любых условиях за любую зарплату, потому что у себя на родине, в Гондурасе, где мы вчера устроили военный переворот, ему банально отрежут голову. 5 баксов в час всё-таки лучше, чем отрезанная голова, не правда ли?
– Угрозу Хосе профсоюз не снимает…
– Хосе не угроза, а жертва! Проблема не в притоке дешёвой рабочей силы, а в порядке вещей, при котором благосостояние общества концентрируется в руках равнодушного меньшинства, усугубляя неравенство, а с ним и обстоятельства, вынуждающие людей покидать свои дома и бежать от войны, нищеты и разрухи. Свобода пересечения границ существует для денег, миротворцев, и любовницы “успешного предпринимателя”, летящей на шоппинг в Берлин, но только не для Хосе. Если его не словят на границе “свободного мира” и не засунут после этого в концентрационный лагерь на законно неопределённый срок, он окажется вон в том парке, с дырой в кармане, в которую сыплются его надежды. И ведь те, кто поспешит воспользоваться слабостью этого “лузера”, чтобы получить выгоду, убедят свою совесть, что спасают Хосе, нанимая его собирать авокадо за пару баксов в час до конца своих дней. И пусть он только заикнётся о повышении – обсуждать его он будет не с менеджером, а с иммиграционной службой.
– Чувак, это всё понятно. Но ты это… посмотри хорошенько на лица кандидатов в совет профсоюза. Что ты видишь? Я вижу кучу богатых белых мужиков. Половина из них – престарелые “звёзды”. Вот этот тебе выглядит как друг рабочего класса? Ты вообще видел его виллу на голливудских холмах? Американский профсоюз – это тоже бизнес. Ты знаешь сколько я заплатила за членство? Под $4000. И это только за вступление. А ведь есть ещё взносы – $200 каждые пол года.
– $4000 это и правда лихо…
– А чтобы вступить в профсоюз тебе нужно иметь в портфолио опыт работы хотя бы на трёх профсоюзных работах. При этом, профсоюз один; по сути, монополия.
– Погоди, не понял… как же тогда получить работу на профсоюзных работах, не будучи при этом членом профсоюза?
– А вот так! Пойди убеди режиссера, что тебя стоит взять на профсоюзный проект, сделать для тебя исключение – ты же актриса, найдёшься. Да и потом… профсоюз выбивает для тебя всякие ништяки: оплату, страховки там, пенсионные отчисления… короче, человеческие условия труда. Но само по себе членство в профсоюзе ещё не означает, что у тебя будет работа. И уж тем более, что этой работы будет достаточно. К примеру, всё бабло сейчас – в рекламе, а рекламное производство обычно не профсоюзное. Будучи в профсоюзе, я не могу сниматься в рекламе – иначе меня исключат. Получается, если я хочу работать в кино, мне нужно вступить в профсоюз, и продираться сквозь тернии индустрии, работать на пробных, бесплатных, сомнительных проектах, проходить по три кастинга в день, параллельно подрабатывая кассиром в супермаркете, официанткой в ресторане и выгульщицей чужих собак, – занятиями, как ты сам понимаешь, оставляющими тонну сил и времени на развитие актёрского мастерства. Не нравится? Забей на профсоюзы, забудь наивные мечты про кино, и пиздуй в рекламу. Это – разумное финансовое решение, которое, правда, совершенно не учитывает того, что продажа шампуня на экране не является пределом мечтаний актёра.
– Проблема здесь не в природе профсоюза, а в природе капитализма, который, с одной стороны, сопротивляется профсоюзам, видя в них угрозу для роста своей прибыли, с другой – проникает в них, оборачиваясь $4000 взноса. Это, конечно, дикая, совершенно потрясающая меня цифра – классовый отсев тупо на входе. Интересно, кто себе может позволить карьеру актёра при таких раскладах? Не удивительно, что американская киноиндустрия остаётся “исторически белой”, несмотря на ритуально-либеральную политику идентичности в Голливуде…
– Для меня это даже не про идентичность, а именно что про экономику. Ведь что такое расовый дисбаланс? Это значит, что ролей для чёрной девушки вроде меня меньше, а конкуренция за каждую из них выше. Вот я и сижу теперь, выделяю тут в списке кандидатов чёрных. Это – банальная стратегия выживания в реальном мире. Чем больше чёрных, тем больше шансов у меня не сдохнуть с голоду.
– Я понимаю. Но это пластырь. Им не заклеишь корабль. Политика идентичности ведёт к сегрегации. Можно играть в эту игру, выкусывать профит то тут, то там, но проблема носит системный характер, и требует от нас солидарности. Ни в малых группах, ни тем более по одиночке мы не в силах превозмочь порядок корпораций с их частными армиями и карманными политиками, которые пишут законы под своих спонсоров. Я вижу выход в классовом сознании, как платформе для широкого политического объединения разных индивидов: чёрных, белых, мужчин, женщин, иммигрантов...
– All lives matter? Предлагаешь шагать рядами одинаковых людей?
– Почему одинаковых? Мы все разные, но знаешь, что не разное у нас? Проблема, решение которой предполагает политическую организацию. Мы же, в конце концов, социальные животные. Было бы бы иначе, мы бы не строили все эти города, а жили бы каждый в своей пещере. Это, знаешь ли, очередная уловка рыночных атлантов с их социопатией под видом индивидуализма, мол, там, где двое, всё безликая толпа. Нет. Мы не толпа. У нас есть лица. И эти лица – разные. Скажу более, именно разнообразие наших лиц, наших способностей и характеров, является залогом нашей политической эффективности. Я не экономист. И не могу единолично исправить глобальную экономику. Но, как художник, я предлагаю идеи и образы, чувства, необходимые для импульса перемен. Сливаясь в засосе, мы становимся океаном. В глыбах нашей воды творится цветная жизнь.
— Я так и знала, что всё это закончится засосом...
— Ну а что, я не прав? Много ли вокруг тебя людей, которые, глядя на весь этот бездомный пиздец вокруг в палатках и детей в клетках, говорят: заебись, капитализм – это лучшее, что было, есть и будет?
— Мой социальный круг – не показатель. Я же нищая, и друзья мои нищие. Среди нас нет твоих атлантов. Но это же не значит, что их нет вообще. Мне кажется, что людей, которые считают бабло счастьем – большинство. Уверена, вон те ящеры в рестике, сосущие устриц, убеждены, что жизнь – заебись.
— Я тоже убеждён, что жизнь заебись, но быть в ней жадным мудаком – не очень. Происходящее беспокоит не только бедных. Не думаю, что кодер, который всю жизнь болел кодом, и получает сегодня шестизначную зарплату, счастлив тому, что все его мечты и таланты идут на то, чтобы совершенствовать алгоритмы, позволяющие продавать трусы более прицельно.
– Хз, думаешь за шестизначную зарплату нельзя купить себе какой угодно смысл жизни? В свободное от продажи трусов время, так сказать.
– Я думаю, что смысл – в людях, их созидательном взаимодействии, реализации мечт, потенциалов, желаний. Не завтра. Не в светлом будущем. И не в свободное от жизни время, а на протяжении жизни, которая коротка. Здесь и сейчас.
– В общем, да здравствует социализм?
– Дело не в социализме. Мы же не Маркса в этом открываем, а друг друга. После десятилетий обособленного бздения в соц.сетях, на фоне растущего одиночества, нищеты, ксенофобии, в этой циничной постной хуйне через фильтрик, я, ты, мы – возвращаемся в общество. Сегодня – наше время. Мы – драйвер. Что до красного флага – это лишь одно из средств, линк на арсенал идей и техник действовать сообща ради общего блага. Короче, я рад, что ты вступила в профсоюз.
— Ок-ок, но погоди… ты что-то говорил про поцелуи?