Казахстанов будет становиться всё больше. И каждый новый будет обострять противоречия в системе, указывать на бреши во взглядах, с помощью которых мы препарируем жабу реальности.
1
Взять, например, либералов: с одной стороны, их мораль диктует им риторически примкнуть к восставшему народу, с другой – нищий народ выглядит страшно, и ведёт себя грубо: ругается, громит и мародёрствует, нарушая тот единственный образ, который либерал готов поддерживать – образ праведной слабости, поднявшей голову и тут же раздавленной режимом.
Либ сочувствует слабым, пока они не угрожают его комфорту, и вздыхает по их поводу, поскольку эти вздохи актуализируют либа. Учитывая, что условия для такого сочувствия создаются репрессиями, от репрессий зависит и актуализация либерала. Несмотря на вздохи, ему неприятны «народные» люди, которые манали его гендеры, феминитивы, кинофестивали и воркшопы.
Вынув кеды из разбитой витрины, нищеброд приставляет нож к имущему горлу и говорит: «гони кошелёк, сука!». Либ осуждает это злобное отчаяние малоимущих, и выплывает в свою совесть с помощью расизма, мол, не все же бедняки такие: не все грабят и лутят, только бедняки некоторых, кхм-кхм, рас.
Посредством расы осуществляется ранжирование восставших. Цвет «гнилых яблок» не бывает белым. Поддержку заслуживает только ненасильственное сопротивление добрых людей ментовскому ботинку на лице.
2
Некоторые леваки раздражают не меньше, чем либы: особенно те, которые, за неимением сил и организаций, пытаются балансировать над схваткой между «майданом» и «режимом», скатываясь либо к поддержке грантовой демократии, пробивающей себе дорогу кулаками национально сознательной сволочи, либо к бес/сознательной поддержке рыночных автократов типа Путина, Лукашенко или Назарбаева, которые кажутся «меньшим злом».
В каком-то смысле, это и правда «меньшее зло». Потому что «своё». Многие уже кое-как наловчились лавировать в его родной привычности, и, цепляясь за зыбь настоящего, ведомы не столько надеждой на то, что может быть лучше, сколько страхом, что может быть хуже.
Я понимаю этот взгляд, но меня беспокоит тенденция, в соответствии с которой постсоветские левые часто оказываются в том же положении, что и либерал на Западе – т.е., этакой совестью статуса-кво: людьми, критикующими порядок с крепких моральных позиций, но с/охраняющими его.
Делать это можно поддерживая как «майдан», так и «режим», чьи автозаки кишат «буржуазией». В обоих случаях, постсоветские левые находятся в хвосте событий, на которые им остаётся только реагировать, и которые они не в состоянии вести. В кабине локомотива заседает всегда кто-то другой, на кого у нас есть компромат, который мы зачитываем в вагоне-ресторане…
Иногда я ловлю себя на мысли, что для дела революции полезнее большее зло. Пока есть условный Путин, у постсоветского субальтерна есть возможность списать дубинки на особенности недобитых постсоветских автократий, и за счёт этого рационализировать свою историческую покупку 1991-го года: продолжать веровать в Воображаемый Запад, где, как считает наша заколдованная Дуся, дубинка гуляет по спинам более демократично.
Чем скорее локальные автократии будут добиты, тем скорее мы столкнёмся с глобальной метрополией и её передовым режимом; тем скорее мы осознаемся пассажирами одной лодки; тем скорее возникнет исторический контекст для того, чтобы звать Вия.
3
Элитам и рвущимся в них прихехешникам предстоит встретиться с тьмой злых, грубых и расчеловеченных; понять, что пан будет иметь дело не с душистыми квирами из арт-школы, а с народным зверем, который выспался и готов рвать драконов; что революция – не пейзаж, не натюрморт, не диспут над котлетой, а праздник ужаса, в рейве которого демос становится машинистом истории.
Умка не представляет себе энергию коллектива, сотканного из людей, которым не к чему стремиться, и нечего терять; людей, у которых нет власти, и зависящих от властей, процветающих на фоне кризисов и пандемий; людей, наделённых правами, которые они не могут себе позволить; людей, чьи мечты задавлены нуждой; людей, наученных иметь пределом своего счастья кеды, которые они готовы вынуть из витрины, или снять с первого встречного – в том числе, такого же бедняка. Именно эти люди будут пеной грядущей перекройки; голодное «быдло», необразованное и больное, потому что вампир отнял у него больницу, школу, горизонт; залил его бомбами, выпил все соки и дал ипотеку на таймере.
4
Бегущие от голода и войны, а не из театра в кабак, катализируют время. Но это не значит, что в этой истории нет места для тех, кто сегодня находится в положении лучшем, чем бедолаги в надувных лодках. Есть. При чём, место по-настоящему товарищеское, творческое, существенное – освободиться вместе.
Каким бы ни было твоё классовое положение, ты всегда можешь включиться в борьбу за демократическую альтернативу, разглядеть в интересах неоднородного рабочего класса общие интересы, и проинвестировать свои таланты и ресурсы в развитие социального сада для всех. Ведь такой сад является средой нашего общего обитания, ресурсом и условием процветания каждого.
Смысл солидарности и товарищества в том, что мы прикрываем друг друга, компенсируем различия между нами посредством взаимопомощи.
Интеллигенту, не узнающему себя в людях, поджигающих полицейское авто, есть что предложить революции. Он может помочь ей состояться; вложиться в неё интеллектом и навыками, добиться того, чтобы из антиутопии настоящего вышел не олигархический феодализм, а эгалитарное демократическое общество.
5
Мораль, в лирике которой мы подчас прячем свою возвышенную слабость, важна, но второстепенна. Первичны материальные интересы большинства. Таковое является не монолитным классом, а сложной вязью отношений и позиций в экосистеме современного общества.
Какая политика более выгодна для материального развития демоса в конкретном историческом контексте, такую мы и должны поддерживать в каждой конкретной ситуации, развивая внутри любого порядка свою демократическую альтернативу, и не отвлекаясь на чистоплюйство, мол, это же не красная нирвана, не по-нашему организованная свистопляска. Новый мир возникает в наличном, из настоящего, а не где-то сбоку, в отвлечённых идеалах над книгой. Чтобы получить человека, нужно отдаться людям; позволить проинформировать, зарядить друг друга.
Каждый Казахстан требует от нас не идентичности, а программы и организации, способной трансформировать порядок по существу, а не просто желать этого, и злиться на наших противников. За неимением программ и организаций всякое восстание расчеловеченных будет стихийной кутерьмой, которую либо раздавит режим, либо возглавят оппозиционные лидеры правящего класса.
Данное соображение, однако, не должно становиться логикой побега от позиции в досужие беседы о человечности, позволяющие не выбирать сторону. Подобные побеги поддерживают сильного, и подразумевают, что восставшим нужно просто разойтись по домам, и подождать до тех пор, пока левые не смогут выползти из-под фашистского ботинка, и воскликнуть: «есть такая партия!».
6
Революционная наука сообщает нам, что неотъемлемым свойством нынешнего порядка является производство кризисов, количество и магнитуда которых постоянно растёт, и продолжит расти, пока кризис не перерастёт в такую бурю, оседлать которую элиты, при всём своём могуществе, уже не смогут.
Необходимо разжигать пламя истории. Мы вошли в ту её фазу, когда чем хуже, тем лучше. Порядку больше нечего нам предложить. Пусть горит, как щеки!
Для диалектического танго, практического творения организации и программы, нет лучшего контекста, чем живые казахстаны, в процессе которых история и все её акторы обнажаются на непосредственном ландшафте.