1
Периодически приходится выталкивать себя из ленты новостей – жить чем-то прочим, отвлечённым. У тех, кто находится в зоне войны, такой возможности, к сожалению, нет. Не представляю как они сохраняют кукуху. Особенно те, кто живёт в самом мясе событий – ударе ракеты, разрушенном доме...
Мне достаточно посмотреть любой из кремлёвских эфиров, чтобы канарейка в моём мозгу начала цвиринькать метаном, сообщая, что кое-кому пора на воздух.
Глядя на всех этих говорящих вурдалаков из путинского телевизора; слушая их призывы бомбить мою семью, нанося «удары возмездия» в рамках «святой ненависти»; и угрозы превратить мир в «труху», я прихожу к выводу, который помещается в короткую фразу: всё, что нельзя расстрелять, можно повесить.
Чудовищность этого вывода для меня очевидна. Как очевидно и то, что никто из этих режимных подонков не должен выжить, сесть, и уцелеть. За каждым должна продолжаться охота, как за нацистами, которых вынимали из их постелей и тогда, когда они были ходящими под себя стариками. Преступление фашизма не имеет срока годности. Справедлива тут только смерть. Её безальтернативность должна сознаваться всяким, кто становится на путь «святой ненависти».
На этой мыслительной ноте я понимаю, что моя канарейка мертва, и яд войны проник в глубины сердца. Понимаю, и гоню себя в шею из ленты. Гоню, чтобы не гнать. Выйти на улицу, проветрить череп, увидеть что-то, кроме войны, и написать про охранника на маникюре, а не про бесконечность страданий, невозможность отвернуться от войны, и украинских детей, которые радостно качаются в моих фантазиях на ногах повешенных фашистов.
2
В два ночи, наконец, включили свет, и на экране появилась мама. Слушая её рассказ о том, что происходит с человеком, который остался без света, тепла, и связи в темноте, наедине со своими мыслями, я обнаруживаю свои. И мог бы их подробно изложить, – что делать с кем, как долго, сколько раз, – но не стану. Не столько потому, что на фейсбуке запрещены призывы к тому, что заслужили эти существа, сколько потому, что не хочу давать им повод насладиться их любимым десертом – болью каждого из нас.
Что меня восхищает, – как в моей маме, так и в украинском народе, – так это отсутствие ноток покорности в ответ на террор. В этом – главный просчёт всех империй. Всегда. Чувство собственного превосходства мешает имперцам увидеть в «народцах» народы – их достоинства, гордость и потенциал сопротивления.
Империя обречена. Её колониальная война – это война с недооценённым, невидимым, «несуществующим» противником, который застаёт завоевателей врасплох. Он и является той единственной стороной, чья борьба справедлива – стороной угнетённых, борющихся со своим угнетателем.
Эмоции здесь не нужны. Как не нужны переговоры с тем, что не заслуживает разговора с человеком. Нужно оружие. Чем больше, тем лучше. И главным из них, несомненно, является правда.
Мне не хочется никого ни заткнуть, ни отменить. Напротив – я хочу, чтобы у всех была возможность выразиться, проявиться – показать себя миру во всей красе. И они показывают. То, чего нельзя забыть.
Шарообразные объекты открывают отверстия ртов, из которых выпадают липкие эмбрионы геноцида – призывы стереть с лица земли уже не просто целую страну, но и саму память о ней… «Варвары». Так они называют народ, на который напали, и не могут проглотить.
Стоит ли запрещать такие речи? Нет. Запрещать ничего не нужно. Нужно, чтобы мозг перестал посылать соответствующий сигнал в рот, из которого такая речь звучит. Добиться этого можно по-разному. Не обязательно так, как хочется.
А хочется разного. Особенно, когда смотришь на маму, сидящую в холодной темноте. Например, чтобы гойда стала гойдалкой.
Но больше, всё-таки, свободы раз и навсегда.