Война – это не только танки и ракеты. Это ещё и трещинки, которые идут по семьям и отношениям.
1
Знаю сестёр. Одна под Киевом, поддерживает Украину, выглядывает в окно, видит БТР с буквой Z, и в ужасе сообщает об этом другой, а та живёт в Европе, смотрит в кремлёвский кристалл, и отвечает, что быть такого не может, потому что армия РФ не нападает на мирное население. И это говорят родные сёстры.
Знаю братьев. Один живёт в Калифорнии, и является прогрессивным либертином, а другой – в оккупированном Крыму, где наблюдает из окна за тем, как “вылетают наши Искандеры”, и жалуется брату на засилье мужеложства в США.
Что делать таким братьям и сёстрам? Отречься друг от друга “из-за взглядов”?
Реальность сложнее агитки. Несмотря на то, что я не перестаю изумляться, наблюдая эволюцию моего друга детства (который уехал из Львова в РФ, пишет поздравления “Владимиру Владимировичу”, и участвует в региональных выборах от “Единой России”), я знаю, что если встречу его, то моей первой реакцией будет радость и улыбка…
2
Трещинки бывают разными. В результате российского вторжения часть моей семьи полностью перешла на украинский язык. Спросите меня, что я об этом думаю, и я всё правильно скажу. Но спросите, что я по этому поводу чувствую, и мой ответ не поместится в чёрно-белую логику военного времени.
Я понимаю этот выбор, и принимаю его как человек, который любит своих родных. Я знаю, как, зачем, и почему они пришли к отказу от родного языка в пользу государственного. Однако…
…под слоем флагов, взглядов и нарративов, есть живой человек – в том числе, я, который ощущает “блок” в разговоре с резко украинизировавшейся роднёй. Его нет с другими украиноязычными людьми, как нет его и с теми членами семьи, которые и до войны говорили на украинском. Речь о специфичном дискомфорте, который я пытаюсь понять, и преодолеть, ведь хочу, чтобы мои родные знали, что я их люблю, уважаю, и поддерживаю.
Проблема тут не в языке, и не в политике. Речь о психологии межличностных отношений. Когда ты всю жизнь говорил с человеком на одном языке, резкий переход на другой создаёт столь же резкую брешь, разрыв, невозможность моментального восстановления связи.
Человек – не робот. Резкое переключение кажется напускным, искусственным. Даже если это не так, тебе всё равно нужно время для адаптации к новому сигналу. Отсюда дистанция и холодок. Впрочем, корень дискомфорта глубже.
3
Отказываясь от языка, на котором зачинались и творились наши отношения, родной отказывается не от русского языка, а от “языка врага”, от “собачьего языка”, от “языка орков”. От… моего языка.
Каждый раз, когда мне хочется что-то сказать преобразованному родственнику, я понимаю, что говорю на языке, который ему неприятен. Неприятным, значит, становлюсь для него и я.
Понимая и принимая его, могу ли я рассчитывать на взаимность? Думает ли этот родненький о том, что чувствую я, когда он пишет про “кацапню”, которой, кстати, дофига у нас в семье. Не означает ли его “языковой отказ” того, что он поставил родину выше семьи?
Да, я могу выключить “собачий”, и перейти на мову, чтобы не раздражать родного человека. Но это не то, как работает любовь. Любовь предполагает открытость, уязвимость, доверие, и принятие друг друга. Если же мы молчим или изображаем кого-то, кем не являемся, чтобы не травмироваться, то это уже не про семью, а про клинику и пациентов.
4
Да, я понимаю, что всему этому нужно дать время; привыкнуть, перестроиться. Да, резкость и острота ситуации связана с войной и внешней угрозой. Да, хочется верить, что всё это мы как-то между собой порешаем.
Однако я не считаю, что работу с этой сложной проблемой нужно откладывать на послевоенное завтра. Напротив, именно сегодня, когда ничто ещё не застыло, важно общаться друг с другом; бороться за свои семьи, дружбу и любовь.
Не стоит избегать неудобных бесед, замыкаться в себе. Важно говорить через ком, здесь и сейчас, каждый по-своему и на своём языке выговаривать свои беспокойства, рассасывать ком, искать решения, втираться друг в друга, взаимопривыкать, беречь связь.