Открыл для себя забытого крестьянского поэта 19-го века Джона Клэра – «друга жуков и сверчков», «рыцаря сороконожки, облачённого в топкую мглу».
Клэр принадлежал к низшему классу сельских рабочих. То, что он стал поэтом – чудо. Из четырёх детей в семье он был самым слабым и считался «ребёнком, который умрёт» (в те времена двое из пяти детей не доживали до пяти лет).
Вместо него, смерть забрала сестёр. С ранних лет Клэр был вынужден батрачить от зари до зари. За 8 недель пашни он собирал сумму, необходимую для оплаты месяца учёбы.
В юности Клэр стал свидетелем того, как крестьянин упал со стога сена, сломал шею, и умер. Это его ошарашило. Он осознал перспективу бедности с её тяжким трудом и ранней смертью. Приступы тревоги и обмороки сделали его сверхчувствительным к окружающему миру, и одержимым надеждой, что писательство поможет ему освободиться от нужды.
Так нарождается поэт, спасающийся прогулками в травах и чащах; проживающий улиток и барсуков как чувственные откровения – мгновения триумфа над смертью.
«Как зелен лес! Как свеж весенний воздух!
Куда ни поверну — вокруг меня
Летанье, щебетанье и возня,
Куда ни загляну — повсюду гнёзда
…Какая это радость и веселье —
Гулять вдоль рощ и кущ в закатный час
Под бдительным присмотром стольких глаз».
После короткого периода признания в качестве «пишущего селюка», Клэр был забыт. Его скоропостижный успех не только не обернулся деньгами, но и закончился тем, что издатель заявил ему, что тот их ему должен.
«Я оглянулся и увидел, что все меня покинули, кроме собственной тени».
Разрываясь между жаждой писать и нуждой есть, Клэр, – «батрацкий сын, отравившийся в юности стихами», – впал в депрессию.
Лечение пиявками не помогло.
«Часы мои ползут, но время не идёт,
Я чувствую себя лягушкой, вмёрзшей в лёд».
Из пены мук ему является возлюбленная детства. Он начинает воспевать её, и попадает в дурдом, где проведёт последние 30 лет жизни, посылая своей жене письма с мольбой о спасении: «возьми меня из этого ада».
«Готова ли ты жить, скажи,
в таком краю, где нет межи
меж настоящим и былым,
где мёртвые равны живым?
Тогда ступай вослед за мной
глухой стезёй в туман ночной.
Не бойся пугал тишины –
мы с вечностью обручены».
Для крестьян 19-го века душевные сопли не были аргументом. Всё подчинялось прагматике выживания. Детей производили много и с запасом – для работы. Нищий глава семейства, – отец семерых, – одержимый стихами о ежах и зайцах, автоматически считался безумцем.
Благо, Клэру удалось избежать цепей Бедлама. Указав в качестве причины его расстройства «многолетнее пристрастие к стихописанию», врачи сочли его безвредным, и определили в относительно прогрессивные институции, где ему разрешалось гулять по округе и писать о вороньих гнёздах под надзором санитаров.
«Скорей бы мне уйти из сей пустыни
В тот край, где нет ни плача, ни тревог,
Чтоб с милым Богом пребывать отныне
И спать, как в детстве, – спать, не чуя ног,
На ласковом лугу, как на холстине:
Внизу – трава, вверху – лишь купол синий».
Прохожие угощали его пивом и табаком, за которые Клэр расплачивался «божественными отпечатками снов» – стихами.
За неимением средств, писал он самодельными чернилами из «растолченных дубильных орешков, дождевой воды, позеленевшей меди и кусочка медного купороса». Этими чернилами написаны его стихи об «одиноких испуганных тварях» – бродягах и отверженных.
«Там на костре, на угольях горячих,
Вонючая баранина шипит;
Пёс трется рядом, сам полуподжарен:
То молится, припав на все четыре,
То, отскочив, отчаянно скулит;
Но тщетно ждёт, никто ему не кинет
Желанного куска… Вот так живёт
Народ сей живописно-самобытный:
Невинный, вороватый, беззащитный».
В своей эпитафии Клэр пишет:
«Пусть моим надгробьем будет грубый, неотёсанный камень …и пусть на нем будут только эти слова: «Здесь покоятся надежды и прах Джона Клэра». Не нужно никаких дат, ибо я хочу жить или умереть вместе со своими стихами и прочими писаниями, которые, если потомство найдет их достойными, заслужат сохранения, а если нет, то не заслужат».
(Перевод стихов: Г. Кружков)