1
Мой интерес к советским и русским классикам является относительно недавним явлением. В юности эти авторы меня не привлекали, поскольку ассоциировались либо со школьной обязаловкой, либо со старой, “нафталиновой” культурой; тем более на фоне рыночного термидора, который требовал от меня, – неоколониального субъекта, – поклонения другим текстам.
Даже в начале “нулевых”, когда я увлёкся модернизмом, меня привлекал футурист Маринетти, а не футурист Бурлюк, и ДАДА, а не ОБЭРИУ. Это сейчас я понимаю, что мои тексты того времени заряжены советским авангардом, но тогда авангардом мне казалось всё западное.
Не было у меня и этнического сознания, которое начало формироваться на фоне майданов, когда окружающие стали обращать внимание на мои этнические особенности…
И, всё же, я не мыслил себя русским. Впрочем, сознания, что я украинец в каком-то ином, нежели гражданственном смысле, у меня тоже не было.
Что же изменилось? С чего, вдруг, из меня полез “вечный Маяковский”?
2
Главной причиной является эмиграция и её травма. Речь не только об обстоятельствах, при которых я был вынужден покинуть свой дом, но об эмиграции как социальном само/убийстве, лимбе, положении бездомности, долине одиночества, требующей времени, чтобы к себе привыкнуть, освоиться, наводнить всё это новыми людьми и отношениями.
Эмиграция ставит вопрос “кто ты?” ребром. Тем паче в той пёстрой среде, в которую я попал – к людям иных культур, цветов, классов, и происхождений. Здесь я влюбился в непохожих – в индивидуальность каждого, и, значит, его особенность, отличность от меня и других.
Где источник этой отличности? Что стало предметом моей любви? Отвечая на эти вопросы, я обнаружил, что красота личности происходит из соответствия себе, своей природе, культуре, опыту; что красивы аутентичные люди.
Пока либтард трындел мне про “экзотицизм”, я смотрел в чёрного человека, и учился у него любить себя, ценить своё, не прятаться, а отсвечивать.
В итоге, я понял, что моя “дикая”, “отсталая” и “бедная” культура – это источник силы; что подобные эпитеты являются чужим, навязанным мне взглядом: либо колонизатора, либо жертвы; что моя культура не лучше прочих, но она – моя, и поэтому занимает особое место в моём сердце.
3
Дальше был Трамп, и американская молодёжь открыла для себя полярную звезду социализма. Это открытие поспособствовало как нашему взаимоподключению, так и моему подключению к себе.
Я понял, что всё, о чём говорят эти новые американские люди, – про класс и солидарность, – это “моя пiсенька”; моё наследие, моя культура, мой код.
Попытки “уехать и забыть”, разорвать связь со всем этим, я бросил почти сразу, так как осознал, что не в силах отказаться от своего языка – моего главного инструмента самовыражения; что тема дома, поиск дома, диалог с домом – это часть меня, которую не стоит ни стесняться, ни вытеснять; нужно просто принять.
4
События, которые все это время происходили “там”, продолжают оказывать влияние на моё понимание себя “здесь”, и того, что вообще считать домом.
Есть ли он ещё… там? Наблюдая процессы, которые “там” происходят, включая практики великого разрыва, отрицания, переименования, отмены, и демонтажа; видя, что государство делает с культурой, памятью, людьми; как избавляется от всего, что имеет для меня значение, я понимаю, что дома “там”, быть может, уже нет.
Где же тогда мой дом? Внутри. А что внутри? А внутри Маяковский. Язык. Память. Культура. Семья. Ничто из этого не исключает иных культурных ингредиентов и влияний, но никакой иной ингредиент не связывает моё “тут” и “там”, меня и моих, своё и своих так, как это делает родной язык и культура.
И тут я понимаю, что это говорит уже Америка во мне, научившая меня видеть в себе и своём ценность – капитал.