Одним из волнующих меня вопросов является связь между словом и действием. И то, и другое — эротично.
1
Фраза “я хочу тебя” указывает на желание субъекта, и его объект. Прежде, чем стать мыслью, желание существует как влечение без адресата (наитие быть). Отсюда — напряжение, требующее действия: влечение питает желание, желание связывает влечение с конкретным объектом. В электрике этой связи возникает мысль как сцена желания, его организация посредством языка.
Язык не просто описывает, но и создаёт желание, — конкретное, обращённое к Другому, — и тем самым производит субъекта (“я”), который желает (“хочу”) Другого (“тебя”).
Понимание мысли как сцены желания, места творения субъекта, обнажает онтологическую сущность языка. Слово есть действие, обретающее силу в акте речи. Говорение приводит тело в движение. Желание обретает звук. Находит голос. Обнажается в форме. Становится социальным, голым.
Желание хочет себя рассказать, стать событием. Для этого ему нужен объект. Его уши. Глаза. Губы. Тело. Его фантом присутствует до встречи — в форме сахарной тени, Другого в себе, и обещает поцелуй, к которому обращено всякое сознание как желание состояться.
2
Но зачем? И что значит “сказать”? Не является ли сказанием само наличие мысли, звучащей в уме как текст желания?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно отказаться от идеи, что мысль бесплотна и лишь оформляет желание в слове. Всякая фраза телесна. Слова “я хочу тебя” творят и репетируют интенцию хотения — движутся от влечения к произнесению и эффекту: воздействию на воздействующего Другого. В этом участвуют горло и пальцы.
Будучи выраженной, мысль становится актом коммуникации — территорией смычки желающих субъектов речи. “Я” каждого из них возможно только в реляции — в со-становлении друг друга, в диалоге. Реляцию структурирует язык и сообщает речь. Быть “собой” можно только с Другим.
Сказать "я хочу тебя" — всё равно, что сказать "я хочу быть". Это не просто декларация. Это приглашение желающего Другого вмешаться в тебя и твоё желание, воплотиться как взаимность влечения, подарить друг другу субъектную жизнь — саму свободу.
Каждый хочет того же, чего хочет атом, образующий молекулу, из которых складывается организм. Бытие требует совокупления. Совокупление даёт частицам цельность — ту полноту, в которой материя реализует влечение, и узнаёт в себе любовь.
3
Когда желание становится явленным, логика онтологического совокупления производит общественные отношения. Выражение мысли меняет статус её носителей и их желания. Будто только теперь всё случилось. Будто только теперь желание стало фактом. Будто только говоря что-то Другому мы совершаем действие слова, и сжигаем мосты в безопасную тишину, где эта мысль была и до своей озвучки: тот, кто желал и до речи, сообщает, что с её помощью, что желает.
Меня увлекают здесь чувства стыда и вины. Их будто нет в желающей мысли, но они возникают в желающей речи. Как полицейские призраки, они проникают в совокупление через глазные яблоки общественного родителя. Стоит лишь обнажить желание — и субъект оказывается под софитом вербальной оценки.
Так я узнаю, что стыд — это речь власти, орущая на желание и пытающаяся подавить его виной. А раз так, то стыд можно использовать в качестве полярной звезды: как маяк, указывающий путь в сад со-становления и субъектности.
Разговор через стыд и вину производит фигуру греха. Грех существует и до обнажения в речи. Во влечении. В желании. В не озвученной мысли. Однако грешник нарождается лишь в звуках языка, в словах на бумаге, на экране — в выходе за пределы желающего черепа.
Маркируя грех как проступок, власть упускает из внимания тот факт, что грех — лишь форма появления желания в мире.
Кто согрешил, тот просто хочет быть.