Нервом моих размышлений о любви является напряжение между потребностью в любви и стремлением к свободе. Отказываясь признавать его как естественное и неизбежное, я вижу в нём симптом, механизм, и эффект имперского вторжения — оккупацию, которая затрагивает не только географии и тела, но также и ментальные аппараты захваченных субъектов.
Сопровождающий оккупацию кризис политического воображения предотвращает революцию как на территории социальной практики, так и на уровне частных снов — в желаниях и мечтах человека. Циничному «реализму» обескрыленной твари, утратившей способность желать чего-то большего, чем жира и покоя, хочется противопоставить новые сновидения и практики, в рамках которых любовь дарит свободу, а свобода раскрывает любовь.
Что в поцелуе, где люди разделяют интимность, что внутри политического движения, которое невозможно без солидарности, вопрос доверия между людьми — первичен. Без доверия нет ни интимности, ни солидарности, ни близости — всего того, что предваряет любовь, и определяет её отношение к свободе.
Вопрос революции спаян с вопросом онтологии любви, и пониманием, что эта онтология, как и субъекты, может быть разной, не всегда совместимой, и не всегда ведущей к революции. Отражая и продолжая свои материальные обстоятельства, эта разница между способом любить заслуживает внимания, поскольку сама является выражением психосоциального антагонизма, вписанного в тела, практики и привязанности.
Осмысляя антагонистичные способы любви, я исхожу из того соображения, что нет и не может быть революции без трансформации отношений с Ближним. В то же время, залогом трансформации по существу является революция. Уроборос тут указывает как на необходимость диалектического сотворчества любящих и борющихся субъектов, так и на проектность отношений как процесса, который воспроизводит только сам себя, и не даёт конечных, раз и навсегдашних форм — только возможности быть или не быть вместе.
Реализация этих возможностей, и сотворчество, которое они предполагают, требуют работы воображения — «внутреннего глаза», способного видеть и пересматривать не только Настоящее в оккупации, но и Возможное за её пределами — саму будущность без империи. Такой пересмотр не гарантирует ни любви, ни свободы, но создаёт пространство репетиции и изучения желания.
Посредством работы воображения субъект производит и конкретизирует образ желания. Так желание предвоплощается: принимает форму целеполагающего ментального изображения, видится достижимым, вооружается надеждой, оформляется в нарративный горизонт и получает шанс воплотиться в живой практике любви и свободы.
Иными словами, воображение — это территория, где желание может быть извлечено из бессознательного, увидено, сформулировано, опробовано.
Именно поэтому кино, поэзия, музыка привлекают такое внимание власти. Поэзия опасна, поскольку обнажает желание, и впускает в сознание «преступление» — поцелуй, революцию.
Действие предваряет образ действия. Но этот образ не возникает в изоляции: субъект не может осуществить работу воображения — ни произвести образ своего желания, ни себя самого — вне отношений с Ближним.
Воображение, таким образом, есть также практика отношений, выходящих за рамки автономии субъекта. Даже мечта реляционна.
Разница между оккупацией и революцией — это разница между желанием власти и желанием любви; между захватом суверенитета и освобождением от него; между вертикальной и горизонтальной трансгрессией; между насильственным поглощением и творческим со-становлением.