1
Сижу и слушаю как вайбят муэдзины в Стамбуле. Один начинает – из Синей Мечети – другой подхватывает – из Софийской. Их перепев ныряет в ветер, смешивается с шелестом деревьев, становится эхом и сном.
Мне трудно проглотить тот факт, что женщины и мужчины молятся отдельно: одни в просторном заглавии мечети, другие – в хвосте, “на галёрке”. Это кажется несправедливым и унизительным.
Но это мне – пришлому человеку из другой культуры. Имея мнение, я далёк от либеральной проповеди, которая лезет со своими имперскими обобщениями в чужие храмы.
Мусульманский мир не сводится к консервативным, исключающим модерность формам. Стамбул с его замесом мечетей, футуристических башен и вавилонского монументализма, производит сильное впечатление.
История здесь – не музей, и не кладбище, как в Европе, а живое пространство, по которому ходят современные люди – в том числе, в хиджбах.
2
Я не могу понять, почему хиджаб “угнетает женщину”, а необходимость “быть привлекательной”, соответствуя стандартам красоты, “краситься”, “наряжаться”, и выставлять на рынки всеобщего обозрения куски своей голой плоти, как это вынуждены делать женщины на Западе, – нет.
Возможно, мне это сложно понять потому, что я – мужчина, и женский опыт для меня закрыт? Возможно. Но я и не соратник того рода феминизму, который затыкает рты и монополизирует темы по гендерному счёту.
Как по мне, статус любой практики определяется не её формой, историей, и моим мнением на этот счёт, а наличием или отсутствием у практикующего субъекта выбора и условий выбирать без принуждения.
Турция – не Иран, и не Афганистан. Здесь ещё живо наследие Ататюрка, который упразднил шариатское право, и превратил турецких женщин из подданных в гражданок. На заре национальной революции, кемализм даже запрещал традиционную одежду госслужащим...
Десятилетия “прогрессивного авторитаризма” сделали своё дело. В Стамбуле, выбор закрывать или открывать своё тело у женщины есть. Как есть не только мнение белых бучей из Бушвика, которые лишают мусульманок агентности, утверждая, что хиджаб – это клетка.
Работы Leila Ahmed, Begum Rokeya, Amina Wadud, Azizah al-Hibri, Mona Eltahawy, Yasmin Mogahed, Zainah Anwar, Fatima Mernissi, Shirin Ebadi, Hilal Kaplan, Huriye Martı, Asma Barlas и других мусульманок позволяют услышать женские голоса в исламе. Далеко не все эти авторки видят в хиджабе символ патриархального угнетения. Напротив: в условиях капитализма и исламофобии, хиджаб может становиться символом идентичности и солидарности; средством защиты от низведения женщины до объекта чужих оценок и желаний, её сексуализации.
Эмансипация – это не только про отказ брить ноги в пику патриархату или заниматься любовью с мохнатой палочкой под названием “мужчина” (проблема “токсичной маскулинности” не в маскулинности, а в токсичности). Эмансипация – это про право распоряжаться своим телом и вступать в любые взаимные формы отношений – в том числе, с богом.
“Освобождая” женщин, либеральная пионерия склонна забывать, что женщина, как и всякий человек, может хотеть не только кресло босса над подчинёнными трудягами, но и, например, молиться, молчать, закрываться; обладать не только материальными, но и духовными, культурными потребностями.
Рассуждая об этом из берлоги с пенисами, и плывя на волнах муэдзинского эмбиента, я заключаю, что фундаментом солидарности является эмпатия и уважение к человеку, его выбору, голосу и мечтам.
На фоне преисполненных достоинством мусульманок, образ, который навязывает женщинам западная поп-культура, представляется мне образом побирающегося отчаяния, пытающегося соблазнить ближнего своим разоблачением – отсутствием какой-либо игры и тайны.
3
Стамбул умчал моё сердце. Особенно на контрасте с европейским моргом.
Таких человеческих рек я не встречал ни в захлебывающемся самим собой Нью-Йорке, ни в распростёртом Лос Анджелесе.
Потрясает не столько количество людей, сколько их разнообразие. То, что принято связывать с западными столицами, и чего в них на поверку всё меньше, есть здесь – в месте далёком от глобальной моноформы.
Речь о парадоксальном диапазоне: возможности встретить в квадрате метра женщину в никабе и трансгендерную женщину, коммуниста и муллу, хипстера и националиста.
Это разнообразие заявляет себя и на уровне семьи: одна сестра гуляет в хиджабе, другая – с голым животом и без бровей.
Европа разделяет разных по коробкам. Америка пытается сплавить их в среднее арифметическое. Здесь же они существуют все вместе, не теряя каждый своей особенности, и образуя цветной ток.
Этот ток возникает не из принуждения ко “всему хорошему”, а на стыке “всего плохого”: османского империализма, революционного национализма, исламского консерватизма, и рыночного авторитаризма – в их борьбе друг с другом и неугасающими левыми мечтами.
4
Стамбул необъятен и захлёстывает меня своим динамизмом.
Я не помню другого города, который был бы настолько многослойным и энергичным. Здесь мне хочется жить. Погружаться в бескрайние улицы, открывать вездесущие двери, сосать чайный кристалл с усачами.
От мечети до площади – люди общаются в группах, до глубокой ночи, которую прорезает мяч играющих в него детей.
Стоит заблудиться, и рядом возникает прохожий, которому не всё равно. Забыл пролезть сквозь чащу тел на выход из трамвая? Улыбки расступается, создают коридор. В конце концов, ты подворачиваешь ногу, и на твой шлепок о каменные плиты выбегает кот – урчать и ластиться, отменяя боль.
5
Тут мне, впрочем, полагается утереть слюни, нахмурить брови, и сопроводить мою валентинку рядом оговорок:
Во-первых, Стамбул – скорее исключение, чем правило: большинство турецких городов более однородны и консервативны.
Во-вторых, эрдогановская Турция находится в числе лидеров по количеству политзаключённых, и ведёт борьбу с парламентской демократией, леваками, квирами, и курдами: в частности, автономией Рожава.
В-третьих, автор данного текста — мужчина. Услышать женские голоса о турецкой реальности помогают тексты Elif Shafak, Aslı Erdoğan, Leylâ Erbil, Ayfer Tunç, Pınar Selek, Şirin Tekeli, Ayşe Gül Altınay, Ceylan Aras, Sakine Cansız, YPJ.
6
Хочется говорить о красоте этих людей. Они напоминают крылья, паруса, порывы ветра. Их эта красота не сводится к внешности. Я обнаруживаю её в движении воздушных масс, чувстве места, его запахах и голосах.
Есть она и в строгом достоинстве ислама – умении сочетать традицию и современность, насыщенность и сдержанность.
Моим проводником в эту красоту становится девушка по имени Афнан в мечети Сулеймание. Она называет меня братом, и говорит об исламской этике заботы о животных с такой искренней страстью.
Мы обсуждаем гнёзда птиц в минаретах, непостижимые звериные молитвы, и то, какую роль играет воля и выбор в отношениях с Всевышним.
Я давно не встречал такого живого, присутствующего лица. В нём нет тревоги и отрешённости, которую я вижу на улицах западных столиц – в отмороженных взглядах одичавшего от цинизма и зацикленности на себе рыночного индивида.
Сила и красота Афнан – в её вере, которая осязаема рядом с ней даже мной – краснопузым безбожником.
7
Турецкий мир не закрыт от западных влияний. Здесь тоже можно встретить молодых людей в кепке NY, майке Brooklyn, и худи California; мужчин, читающих Коран на экране последнего iPhone; женщин со свежим номером Vogue Arabia. Всё это, однако, не перевешивает гордую штучность стамбульского многомирья, его “турецкость”.
Глядя на стамбульцев, я думаю о том, как многие из нас приучены заглядывать в западную пасть, стремиться в Нью-Йорк, Калифорнию, Лондон, Берлин...; и как под этим, по сути, неоколониальным стремлением гаснет сознание собственной ценности – желание видеть, любить, и возделывать свои миры, их сад, культуру, красоту, и краски.