1
Это мой первый выезд за 15 лет с момента въезда. Все эти годы я пребывал в беженском лимбе, и покидать чертог империи не мог. Но вот он я – шагаю по Европе. И сознаю, что совращён Америкой, как школьник физруком.
Нет, я спешил сюда с надеждой. На родной континент. В душистость дома. К людям, которые, думалось мне, всяко “культурнее”, “интеллигентнее” и “лучше”, чем мои новые соотечественники. “Там-то” всё в разы “уууу!”. Европейцы!
И вот я, значит, прилетаю на “капуч” в эти ваши “барсы” (Лиссабон), и понимаю, что у меня культурный шок.
Люди вокруг какие-то кривые и по-деревенски нарядные; всё маленькое и старое; повсюду турист пускает слюни на булыжники тринадцатого века; вместо голубей – павлины. Блюда несутся и поедаются целую вечность; работники сферы услуг ведут себя, как дети феодалов; воду никто не пьёт и не даёт (а та, что продаётся – со вкусом дворцовой трубы); за мочеиспускание нужно платить какой-то тётке один евро.
Улыбаться незнакомцам, я так понял, здесь не принято; зато курить друг другу в лица, терроризируя ближнего мокрым кашлем и жёлтыми зубами – вполне.
Ещё все заливают в утро винчик, и беспардонно входят телом в личное пространство. Отовсюду выскакивают какие-то типы c красными белками, как в том фильме с Томом Хенксом (“Я теперь капитан!”), и шепчут на ухо “марихуана, гашиш, кокаин, сумки ив сэн лоран...”
Про “рикш” я и вовсе молчу... можно купить живого человека, который будет крутить педали, везя тебя и твоих отпрысков в повозке в гору к замку.
Это — мир панычей! И это мы сюда себя хотим? Стать новой звёздочкой в сонном царстве? Интегрироваться в это снобское кладбище, которое упивается величием своего имперского прошлого, и требует от нас постыдиться нашего?
Европа мнит себя цивилизацией, но по сей день сушит трусы на канатах перед окном, и цокает по узким мощёным дорожкам для козы и горбуна со свечой.
Как здесь промчать грузовики с капитализмом?
Промчать тут может только некто в берете по имени Генрих. С пером, в колготах, и куртецом с шарообразными плечами. Да и тот не спешит. Только время бежит, утекает бабло.
Короче, братцы – Микки Маус сделал своё дело. Жую багет с хамоном в камамбере, который приобрёл в ларьке на трамвайной остановке, а в комикс-облачке из головы – макдак и диснейленд.
2
Тут ещё вот какой момент с Европой. Весь этот надроч на дворцы, гербы, и прочие атрибуты монархий – это, по сути, то, что Эдвард Саид называл ориентализмом: конструирование и воспроизводство романтизируемого образа, в данном случае, не Востока, а Запада, – в рамках той же механики утверждения иерархии власти. Это мифологизация Европы. Но зачем?
В основе такого авто-ориентализма лежит тот же импульс, что и в случае с MAGA... to Make Europe Great Again – заявить великое величие своего прошлого.
Нет, не гильотину, не Парижскую Коммуну, и не отрезанные кисти конголезцев, а, в первую очередь, лепнину о королевичах – гнобителях заморских, соседских и собственных народов, чьи потомки монетизируют результат и эстетику угнетения и несправедливости.
Миф о величии служит легитимации идеи культурного лидерства с целью сохранения символической власти и превращения истории в зафиксированный и управляемый образ – в сказку. Создавая санитарное, очищенное от неудобных акцентов знание о Европе, этот миф резко контрастирует с той реальной Европой, которая была, и которая есть, но главное – новыми европейцами, приезжающими сюда из разграбленных далей и меняющими её облик.
Я понимаю, зачем всё это сохранять. А вот чего я не понимаю, так это холопского благоговения над кроватью, где спал и бздел синекровка.
Гуляя по дворцам, я узнаю историю, наслаждаюсь трудом создателей этой формы, – художников и архитекторов, – её технической сложностью, но не могу забыть про исторический контекст.
Вся эта чрезмерность в золотой раме – про беспредел привилегированного меньшинства. Про величие великого произвола и насилия. Про прошлое, в отношении которого хочется сказать: never again.
Прогулка по “старой Европе” — это прогулка по Межигорью, и смотрение на золотые унитазы, созданные за счёт мучения людей. Это вызывает у меня желание срочно увидеть картину с отрезанной головой Людовика XVI.
Да, мне не нравится “Марсельза”. Я предпочитаю “Интернационал”. И стою на том, что изъять исторический контекст из “образа Европы” – значит, позволить эстетике обслужить забвение, задрапировать преступление, лежащие в основе “величия” имперской культуры: счесть геноцид народов Африки, Азии и Америки естественной, оправданной, приемлемой ценой за прогресс.
Приняв эту логику, можно разглядеть триумфальную ходу "цивилизации" и в бомбардировках голодной Газы – оправдать палестинское пепелище в кредит: грядущим венчанием квиров из ЦАХАЛ в качестве семиотического утверждения победы “гуманизма”.
3
Самое малое, что мы можем сделать – это хотя бы отдавать себе отчёт в том, что стоит за культом и образом европейской старины, видеть отношения власти в её красоте. Это нужно не для того, чтобы произвести этический комментарий, – “ах, как они могли”, – а для того, чтобы читать реальность.
Такое чтение открывает иное понимание европейского мультикультурализма, который заявляется как более уважительная к культурному разнообразию и специфичности стратегия сожительства разных – альтернатива “плавильному котлу”.
В действительности, мультикультурализм – это глубоко расистская практика, целью которой является не уважение к инаковости пришлых арабов и африканцев, а предотвращение их интеграции в “настоящую Европу”, которая консервируется во всех этих “дворцовых” образах.
Это именно что про расовую и культурную “чистоту”. Про отказ смешиваться с “понаехавшими”. Про создание контраста между “нами” и “ними”. Про власть и превосходство белых господ над теми, чьей кровью оплачена вся эта лепнина, стоя под котором нам полагается охать, мечтая приобщиться к миру барина.
Не удивительно, что эти мои размышления вызывают приступ охранительства в рядах благоговеющих перед Европой постсоветских людей. Оные усматривают в моей иронии варвара, не способного оценить культуру и величие Старого Света, который ностальгирует по ““золотым временам”, когда можно было насиловать, грабить, и гордиться этим.