Память кажется “русской рулеткой”. Пуля воспоминания, на первый взгляд, случайна: голову, вдруг, пронзает образ или звук, обрывок чьей-то фразы, лица, руки... Среди таких попаданий бывают и очевидно значительные: первый поцелуй, эякуляция, похороны… Но зачастую, всё же, в голову влетают пули пустяков. Звук выбивания ковра, слова песни, которая тебе никогда не нравилась, нос человека, с которым ты был толком не знаком… в общем, пыль времени.
Бывает, впрочем, “пустяк” возвращается снова и снова. Как призрак, который не завершил какое-то важное дело, застрял между мирами, и теперь теребит тебя по ночам, как сосок. Чтобы освободить его из плена вечности, а себя от его стонов, причину призрака необходимо осмыслить. Как я осмысляю пустяк, случившийся со мной за пару лет до моего социалистического камин-аута.
1
Мы только переехали в Лос Анджелес, и поселились в Южной Пасадине – в доме, который, как и весь этот сытый пригород, возник в нашей жизни при поддержке друзей, выторговавших для нас временное жилье по условной цене. Наш общий план был прост, как грех – в отсутствие хозяев, собираться на веранде, пить вино, и смотреть, как солнце садится в пролетающую мимо электричку.
В один из таких вечеров наши друзья организовали ужин. Среди гостей был престарелый франт, о котором мне было известно только то, что он является персонажем одной из книг повесившегося писателя Дэвида Фостера Уоллеса, и спит исключительно с азиатскими женщинами. Воцарившись на веранде, он посасывал вино из резного бокала, и сверкал лысиной на гаснущее небо.
Каким бы ни был фасад разговора, будь то национальная революция в Украине или технологии очистки воды в африканских деревнях, его лейтмотивом было бабло – подноготная американской обеспокоенности всеми бедами мира. По ходу пьесы речь зашла о “калифорнийском шике” – богачах, предпочитают не выпячивать своего богатства, и носят простую одежду, как все. Из лысого франта по этому поводу всплыла история о чёрном миллионере, зашедшем в элитный бутик, и одним своим чёрным видом перепугавшим тамошних консультантов, не подозревающих, что перед ними буржуй. “Он был одет, прошу прощения, как ты”, – сказал мне франт, и улыбнулся.
Я ничего не сказал. В конце концов, он был гостем моих друзей. Но почувствовал. Это чувство было для меня новым. Неожиданно интенсивным. Не знаю, что меня больше потрясло – хуйня, сказанная по пьяни каким-то самодовольным мудаком, или необоснованная, как мне тогда показалось, сила моего переживания. Так или иначе, воспоминание об этом пустяке выныривает из моей памяти снова и снова, и всякий раз я чувствую всё так же, как тогда – лютую, несомненную ненависть.
2
Я вырос в интеллигентной семье. Моих родителей воспитали офицеры советской армии. От них я узнал, что одежда должна быть чистой и опрятной – из уважения к себе и ближнему. Другим смыслом одежды было самовыражение – надевая два галстука в институт, я подчеркивал свою индивидуальность. Во всех остальных случаях одежда была призвана скрыть половые органы, и ответить на погоду. Одежды как символа достатка для меня не существовало. Ведь это тупо одеваться не в себя, а в кошелёк.
Франт застал меня врасплох. Его “одет, прошу прощения, как ты” не просто описывало фасон моей одежды, но указывало на её статус. Извинительная оговорка предлагала дискомфорт, связанный с тем, что я одет небогато. Мне указали на мой класс, и я его тогда впервые осознал, как некогда осознал свою расу. И то, и другое стало результатом встречи с Америкой и её капитализмом повседневной жизни. Неужели мне полагается покраснеть от того, что я одет как человек, который может напугать продавцов элитного бутика? Что ж, за 8 лет в США я и правда покраснел – стал, как роза, как собачий хуй, как кровь.
Его слова носили классовый характер. Как и вспыхнувшая во мне ненависть. Её причиной был не стыд в связи с моей футболкой за пять баксов, а взгляд сверху; взгляд, заявляющий иерархию; взгляд, оценивающий человека не по его личным качествам, а по наличным у него символам достатка.
Нет, я не вправе называть себя рабочим классом в том смысле, в котором этим правом обладает строитель, механик, медсестра или почтальон. Тем не менее, Америка показала мне, что сегодня мой класс определяет не характер моего труда, а размер капитала, который этот труд способен произвести. В мире, где восемь человек владеют таким же состоянием, как половина населения планеты; в стране, где богатство 1% равняется богатству 40% населения этой страны – в таких координатах между мной, иммигрантом, строителем, чёрным, официантом и уборщицей нет классовой разницы. Мы все живём в одном районе. И кажемся говном атлантам, которые считают, что неравенство – это нормально.
Не удивительно, что ненависть, которую вызывает во мне воспоминание об ужине в Южной Пасадине, находит своё выражение в солидарности с моим классом. Нет, мне не жалко разбитых парижских витрин. Как и не будет жалко тех, кто сегодня смотрит на всех нас, как на людей второго сорта только потому, что все мы одеты, прошу прощения, как я.