Based in Sydney, Australia, Foundry is a blog by Rebecca Thao. Her posts explore modern architecture through photos and quotes by influential architects, engineers, and artists.

Красная футболка

Память кажется “русской рулеткой”. Пуля воспоминания, на первый взгляд, случайна: голову, вдруг, пронзает образ или звук, обрывок чьей-то фразы, лица, руки... Среди таких попаданий бывают и очевидно значительные: первый поцелуй, эякуляция, похороны… Но зачастую, всё же, в голову влетают пули пустяков. Звук выбивания ковра, слова песни, которая тебе никогда не нравилась, нос человека, с которым ты был толком не знаком… в общем, пыль времени.

Бывает, впрочем, “пустяк” возвращается снова и снова. Как призрак, который не завершил какое-то важное дело, застрял между мирами, и теперь теребит тебя по ночам, как сосок. Чтобы освободить его из плена вечности, а себя от его стонов, причину призрака необходимо осмыслить. Как я осмысляю пустяк, случившийся со мной за пару лет до моего социалистического камин-аута.

1

Мы только переехали в Лос Анджелес, и поселились в Южной Пасадине – в доме, который, как и весь этот сытый пригород, возник в нашей жизни при поддержке друзей, выторговавших для нас временное жилье по условной цене. Наш общий план был прост, как грех – в отсутствие хозяев, собираться на веранде, пить вино, и смотреть, как солнце садится в пролетающую мимо электричку.

В один из таких вечеров наши друзья организовали ужин. Среди гостей был престарелый франт, о котором мне было известно только то, что он является персонажем одной из книг повесившегося писателя Дэвида Фостера Уоллеса, и спит исключительно с азиатскими женщинами. Воцарившись на веранде, он посасывал вино из резного бокала, и сверкал лысиной на гаснущее небо.

Каким бы ни был фасад разговора, будь то национальная революция в Украине или технологии очистки воды в африканских деревнях, его лейтмотивом было бабло – подноготная американской обеспокоенности всеми бедами мира. По ходу пьесы речь зашла о “калифорнийском шике” – богачах, предпочитают не выпячивать своего богатства, и носят простую одежду, как все. Из лысого франта по этому поводу всплыла история о чёрном миллионере, зашедшем в элитный бутик, и одним своим чёрным видом перепугавшим тамошних консультантов, не подозревающих, что перед ними буржуй. “Он был одет, прошу прощения, как ты”, – сказал мне франт, и улыбнулся.

Я ничего не сказал. В конце концов, он был гостем моих друзей. Но почувствовал. Это чувство было для меня новым. Неожиданно интенсивным. Не знаю, что меня больше потрясло – хуйня, сказанная по пьяни каким-то самодовольным мудаком, или необоснованная, как мне тогда показалось, сила моего переживания. Так или иначе, воспоминание об этом пустяке выныривает из моей памяти снова и снова, и всякий раз я чувствую всё так же, как тогда – лютую, несомненную ненависть.

2

Я вырос в интеллигентной семье. Моих родителей воспитали офицеры советской армии. От них я узнал, что одежда должна быть чистой и опрятной – из уважения к себе и ближнему. Другим смыслом одежды было самовыражение – надевая два галстука в институт, я подчеркивал свою индивидуальность. Во всех остальных случаях одежда была призвана скрыть половые органы, и ответить на погоду. Одежды как символа достатка для меня не существовало. Ведь это тупо одеваться не в себя, а в кошелёк.

Франт застал меня врасплох. Его “одет, прошу прощения, как ты” не просто описывало фасон моей одежды, но указывало на её статус. Извинительная оговорка предлагала дискомфорт, связанный с тем, что я одет небогато. Мне указали на мой класс, и я его тогда впервые осознал, как некогда осознал свою расу. И то, и другое стало результатом встречи с Америкой и её капитализмом повседневной жизни. Неужели мне полагается покраснеть от того, что я одет как человек, который может напугать продавцов элитного бутика? Что ж, за 8 лет в США я и правда покраснел – стал, как роза, как собачий хуй, как кровь.

Его слова носили классовый характер. Как и вспыхнувшая во мне ненависть. Её причиной был не стыд в связи с моей футболкой за пять баксов, а взгляд сверху; взгляд, заявляющий иерархию; взгляд, оценивающий человека не по его личным качествам, а по наличным у него символам достатка.

Нет, я не вправе называть себя рабочим классом в том смысле, в котором этим правом обладает строитель, механик, медсестра или почтальон. Тем не менее, Америка показала мне, что сегодня мой класс определяет не характер моего труда, а размер капитала, который этот труд способен произвести. В мире, где восемь человек владеют таким же состоянием, как половина населения планеты; в стране, где богатство 1% равняется богатству 40% населения этой страны – в таких координатах между мной, иммигрантом, строителем, чёрным, официантом и уборщицей нет классовой разницы. Мы все живём в одном районе. И кажемся говном атлантам, которые считают, что неравенство – это нормально.

Не удивительно, что ненависть, которую вызывает во мне воспоминание об ужине в Южной Пасадине, находит своё выражение в солидарности с моим классом. Нет, мне не жалко разбитых парижских витрин. Как и не будет жалко тех, кто сегодня смотрит на всех нас, как на людей второго сорта только потому, что все мы одеты, прошу прощения, как я.

Сердце на виселице

Собачий патриотизм