В 1972-м году украинский поэт Васыль Стус пытается объясниться с властями, которые приговорили его к семи годам лагерей за “антисоветскую агитацию”:
“Я не националист. Наоборот, я считал нужным делать так, чтобы среди определённой части украинцев развеять дурман самовлюблённости, антисемитизма, захуторянской ограниченности. Также я считал нужным делать так, чтобы среди определённой части россиян, евреев и т.д. развеять дурман неуважения к украинскому языку, культуре…”.
Однако, незадолго до этого Стус подсчитывает, сколько “неукраинцев” проживает в городах УССР, “занимая законное место украинцев”:
“Среди городского населения, русские составляют 27%, или 10,1% выше нормы… Если добавить сюда ещё и евреев, которые живут в городах и говорят на русском языке, то среди городского населения уже более 31% неукраинцев (т.е., не коренного населения республики). Это значит, что более 5 млн. украинцев не могут занять своего законного места в городах, не могут пользоваться всеми преимуществами, которые даёт жизнь в городе, по сравнению с жизнью в селе, не могут принимать самого активного участия в творении культуры украинской нации”.
Я привожу эти слова Стуса не для того, чтобы уличить его во лжи или оправдать репрессии, которым нет оправдания. Моя цель – проиллюстрировать Стусом неоднозначность всякого человеческого существа, барахтающегося в вихре исторических событий; невозможность единого (и, тем более, единственного), окончательного и правильного взгляда на историю.
1
“Среди городского населения уже более 31% неукраинцев”, – возмущается Стус. Из этого следует, что 69% городского населения УССР являются украинцами. Что подтверждается данными переписей населения: на протяжении 75 лет советской истории, украинцы составляют 70-80% жителей республики, а Киев становится украинским городом. Но это – только часть картины.
Нельзя забывать, что Стус – писатель, а писатель – это существо языка, и всё, что происходит с языком он переживает особенно остро. А что происходит “с языком” в реальности молодого Стуса? Украинизация закончилась ещё до его рождения, в 1930-х, когда была расстреляна целая плеяда украинских писателей. В процессе коллективизации, семья Стуса обнищала, и переехала из села в город, который не обладал привычной для крестьянства этно-культурной средой. По сути, Стус рос с подрезанным корнем. Оттепель закончилась, и к власти пришли консерваторы, которые принялись “закручивать гайки” воспрявшим романтикам и идеалистам.
Как отмечает социолог Владимир Ищенко, “КПСС не смогла интегрировать своих шестидесятников, как неолиберальный капитализм интегрировал своих новых левых и контркультуру”. Что позже приведёт к краху советской гегемонии, которую окажется некому воспроизводить. Ну а пока, в 1960-70-х, окружение Стуса, и сам Стус, подвергаются преследованиям в рамках борьбы с националистами: его не печатают, дважды арестовывают, он умрёт в лагерях незадолго до Перестройки.
Иными словами, ничто в жизни Стуса не располагало к любви к советскому проекту. Поэтому когда, представ перед судом, он говорит, что с “недобитыми бандеровскими прихвостнями” и “ползучими рептилиями иностранных контр-разведок” ему не по пути, и обещает “стать в один ряд с теми, кто в строю”, мы понимаем, что это говорит не Стус, а человек, раздавленный режимом. И что слова эти разоблачают не его “двуличие”, а жестокость режима.
2
Репрессии не являются уникальным свойством советской системы, но являются её фактом. Впрочем, утверждение, что большевики были против всего украинского не соответствует действительности. Совок был против всего анти-советского. И, в этом смысле, ничем не отличался от своих американских противников, которые боролись с “красной угрозой”, уничтожая собственных диссидентов, устраивая перевороты и геноциды по всему миру, линчуя негров... Под раздачу попадали все, кто представлял или мнился угрозой статусу кво.
Прокуроры утверждают, что совок пытался уничтожить украинский народ, а адвокаты отвечают им на это миллионными тиражами, которыми он издавал украинских классиков; жемчужинами украинского поэтического кино, снятыми при советах; строительством украинских школ и т.д. Этой полемике “сто лет в обед”, и она не становится легче, так как её участники всё более отдаляются во времени от тех дней, их событий, контекстов; и руководствуются либо своими идеологическими симпатиями, либо квази-историческими мифами. 75-летняя история СССР, состоящая из очень разных периодов и событий, подвергается “сталинизации”, и мы перестаём понимать, как многомиллионные тиражи для украинских писателей сочетаются с их расстрелами. Наше прошлое становится чёрно-белым, смазывается, упрощается, пока не оказывается чучелом в руках уже современной политики с её войнами памяти, где друг с другом сражаются наши фантазии, гендеры, идентичности. В конце концов, мы оглядываемся на прошлое иными, новыми глазами, и не воспринимаем логику другого времени.
Чтобы понять вчерашний день, необходимо перестать быть его прокурорами и адвокатами – расслышать прошлое в многоголосье его правд.
3
“Дело не в том, что кто-то должен стоять с палкой, и бить по голове, когда человек говорит на украинском. А в том, что созданы условия, которые вынуждают людей отказываться, переходить на русский язык вместо украинского”, объясняет Иван Дзюба. Однако, чтобы увидеть в этом проблему, нужно оперировать идеологией, для которой язык – это не только средство коммуникации, а носитель нации. Для модернистов (а совок был не просто модернистским, а ещё и универсалистским, проектом, направленным на реализацию рабочего интернационала) это не так.
Что, тем не менее, не означает, что “национальный вопрос” был для большевиков, мыслящих классами, а не нациями, пустым. Коренизация и украинизация, а также поддержка Коминтерном освободительной борьбы колониальных народов; спор Ленина с Розой Люксембург, считавшей, что поддерживая право на национальное самоопределение народов, социалисты поддерживают буржуазный национализм; концепция “дружбы народов” и бесчисленные национальные инициативы советов указывают на то, что национальный вопрос не просто был поставлен, но и носил первостепенное значение. Другое дело, насколько эффективно он решался, и как менялось непосредственное содержание его решения в процессе трансформации советской системы. Мы можем заключить, что решить его большевикам так и не удалось. Кто-то добавит, что решить его в тех исторических обстоятельствах и в рамках советской модели было изначально невозможно. Так или иначе, у нас нет данных, которые бы подтверждали, что советы ставили своей целью уничтожение этнического разнообразия. В каком-то смысле, поэтому они и рухнули.
4
“Увлечённая борьбой с национализмом в Польше, Роза Люксембург, видимо, забыла о национализме великорусов, хотя именно этот национализм и страшнее всего сейчас, именно он менее буржуазен, но более феодален, именно он главный тормоз демократии и пролетарской борьбы”. (Ленин, 1914)
Придя к власти, советы присоединили к нарождающейся украинской республике Слобожанщину (Харьковская, часть Донецкой, Луганской и Сумской областей), Донецко-Криворожскую СР и Новороссию (ныне Днепропетровская, Херсонская, Николаевская и Одесская области). В 1939-м – Галичину, после Второй мировой — Закарпатье и Северную Буковину, в 1954-м – Крым. Таким образом, Советский Союз не просто задал границы современной Украины, но и создал новое общество с неоднородным этническим составом. Такой территориальный дизайн уже сам по себе ставит крест на проекте моно-этнического национального государства. И закладывает фундамент для современного мультикультурного общества.
Давая республикам этнические наименования, большевики мыслили в логике 19-го века с его буржуазными “национальными революциями” как форматом исхода из феодальных империй. Советские коммунисты не осмелились прислушаться к своим западным товарищам, не рискнули обойти “национальный этап”, и порвать с миром наций. В итоге, именно этот мир, вязь национальных республик, станет матрицей раскола; этно-культурным фундаментом для анти-советской реакции.
5
Изначально, конфликт коммунистов и националистов – это не конфликт между империей и нациями, “большим” и “малыми” народами, Россией и Украиной. Его этническое измерение по-настоящему обострится гораздо позже, а пока, на заре красного проекта, это конфликт между Традицией и Модерном, которые облучают друг друга; и между Модерном и Модерном, который мироточит разными, подчас противоречащими друг другу политическими течениями.
С одной стороны, Модерн несёт в себе город, индустрию, прогресс; с другой – разрушает сложившийся порядок старого мира, что вдохновляет тоскующую по нему реакцию. В реалиях до-индустриальной Российской Империи этой реакцией являются монархисты, и пришедшая им на смену буржуазия, которая не успевает состояться, как на Западе, и, заседая в городах, мечтает либо о других, западных, просвещённых полисах, либо о селе. Но не о реальном селе, а селе как символе потерянного рая, чистого мира Традиции; колыбели, из которой предстоит выйти нации “великих рыцарей” и “аристократов духа”.
На момент написания базовых текстов украинского национализма, их авторы не жили в снопах под коровьими сиськами – жизнь давно переехала в город. Но они воспевали “снопы и коровьи сиськи” как образ идиллии в рамках консервативной романтики. Точно так же и сегодня многие из нас сидят в мегаполисах, и мечтают о “простой жизни” где-нибудь “ближе к природе”, в лесу, где нет клещей и есть 5G.
Конечно, не весь украинский текст был таков. Таков он стал после краха Второго Интернационала, поражения национальной революции в Украине и социальной в Германии. В силу внутренних и внешних факторов, украинский социализм начала 20-го века не состоялся в качестве исторического авангарда освободительной борьбы украинского народа. С 1920-х, украинский текст начал формироваться справа, под крылом польской, чешской, австро-венгерской буржуазии, и уже к 1930-м полностью соответствовал своим итальянским и немецким аналогам – т.е., был перепевом модного тогда фашизма.
6
Режущие современное ухо слова Стуса о “понаехавших” в украинские города “неукраинцах” не стоит трактовать однобоко. Да, в них можно увидеть следы вышеупомянутой идеологии. Но их невозможно по-настоящему понять, если оценивать их в отрыве от социальной реальности, которая беспокоит Стуса: “сельское украинское население, колхозники, не имеют фактического доступа к городу, не могут вливаться в городское население и выносить за пределы села украинский язык”, “городское население украинских городов рекрутируется в основном за счёт приезжих русских”. Впрочем, и причины такого положения не помещаются в националистическую агитку о “клятых совках”.
Советское государство возникает на обломках до-индустриальной Российской империи, где наиболее распространённым является русский язык. Их классовым основанием являются угнетённые, нищие и плохо образованные слои населения: зачаточный пролетариат и количественно превосходящее его крестьянство.
Имперская и буржуазная интеллигенция разбиты, и первое в истории рабочее государство испытывает колоссальный дефицит квалифицированных кадров, которые нужны для проведения индустриализации. Их источником становятся примкнувшие к большевикам городские интеллигенты, иностранные наёмники, и евреи, которых вырезали целыми поселениями при царизме, и которые, будучи “книжным народом”, в среднем более образованны, чем прочие массы. Отсюда стремительное продвижение евреев вверх по карьерным лестницам советской административной машины, антисемитский мем о “жидо-большевизме”, и акцент Стуса на русских и русскоязычных евреях. На их фоне едва выбравшийся из-под царизма и преимущественно крестьянский украинец ощущает себя гражданином второго сорта; он – underprivileged. У него нет ни языкового, ни образовательного преимущества, чтобы конкурировать за место под солнцем в советском городе.
Русскому легче. В советскую эпоху он входит из этнически привилегированного имперского положения, с сознанием, которое не изменить в один присест. Мало того, что его язык понимают везде, но сам его этнос, его культура – “столичные”. Что позволяет русскому занимать ведущее положение в обществе.
Перед советами лежит колоссальная задача совершить исторический скачок, и осуществить индустриализацию аграрной империи. Средств на это нет, со всех сторон напирает буржуазия, внутри страны идёт гражданская война. Всё это не оставляет места для национальных сентиментов и требует решительных мер.
Любой интеграционный проект модернизации предполагает наличие как минимум одного общего языка коммуникации разного в рамках целого. На обломках Российской империи таковым языком был русский. И никакая украинизация не могла, “по щучьему велению” самых искренних большевиков, изменить этого обстоятельства, заданного тремя веками жизни в империи. Что автоматически означает русификацию, и более выгодное положение русских.
Дальнейшее развитие событий усугубит этот рок уже вполне конкретной политической волей: ленинский “военный коммунизм” терпит экономическое поражение, приводит к НЭПу, который реставрирует капитализм и классы (а с ними их этнические диспозиции и неравенство) и заканчивается сталинским термидором с его “великим русским народом”, и возвращением империи.
Цена индустриализации “шестой части суши” оказалась слишком высокой. И не оставила пространства для “царства свободы”. В этом нельзя винить только совков, исключив из анализа фактор Холодной войны, превратившей СССР в помесь тарана и осадной крепости; закрыть глаза на рану Второй мировой; выкрасить всё это чёрной краской или сказать “не стоило браться за оружие”. Стоило. А вот чего не стоит, так это избегать работы над ошибками.
Украинец – это важнейший урок для социализма. Урок, который учит пониманию, что у классового неравенства, которое стоит на пути свободы и справедливости, есть расовое, гендерное, этническое измерения, которые требуют специфичных подходов и решений. Это не значит, что класс не важен. Это значит, что класс сложен, и включает в себя множество социальных тональностей, без учёта которых рабочее дело так и останется окаменелостью и мертвечиной.
Совок – это великий учебник: книга о том как надо, и как не надо.
7
Известно, что основополагающие тексты интегрального украинского национализма были написаны диаспорой за пределами Украины, на территориях враждующих с СССР государств. Украинский национализм артикулирует себя в исторический момент, когда вся европейская буржуазия ведёт борьбу с восставшим на волне Октября рабочим классом. Как и сегодня, украинец, мечтающий о своей стране, действует в тисках больших сущностей. Никто не воспринимает всерьёз музыку его мечты. Но эта музыка становится оружием в борьбе с социализмом.
Анализируя это противостояние, мы не должны подменять националиста либеральным демократом, или делать синонимом украинца вообще. Далеко не все украинцы разделяли националистический нарратив, или чувствовали себя народом под внешней оккупацией. Совок не был чем-то инородным, пришлым, и произрастал, в том числе, из самой Украины; из её рабочих и крестьян.
Политический проект, который описан в украинских националистических текстах – это не демократия, не общество равенства и человечности, а антисемитский ад, ведомый “титульной нацией”, вожди которой обещают лишить человеческих прав целый ряд проживающих в Украине социальных групп. Упаковывая это в “борьбу угнетённого народа с тоталитаризмом”, мы попросту искажаем факты.
Стоит ли удивляться, что и после войны советы боролись с националистами, которые всего 20 лет назад приветствовали Гитлера-освободителя и устраивали погромы? Нет. Как и тому, что такая борьба вдохновляла новые поколения анти-советчиков. Тем более, что под советскую раздачу регулярно попадали ни в чём не повинные люди. Как Стус, например.
8
Дело не только в том, что своими оголтелыми репрессиями совок вооружал противников, но и в том, что его принуждение к гегемонии не оставляло стусам пространства для выбора каких-либо иных альтернатив, кроме национализма, который бедный Стус как мог разбавлял просачивающимся сквозь щели в Железном занавесе европейским экзистенциализмом.
Если бы совок был по-настоящему сильным проектом, он не боялся бы свободы, которую несёт собой разнообразие информации. В этой свободе советские люди могли бы трансформировать, гуманизировать и развивать советский проект. Те же 1960-е показывают, что даже после сталинизма в советском обществе ещё жила ленинская искра – искренняя мечта в возможность перехода “из царства нужды в царство свободы”, которую консервативная советская система собою же опровергала. И, в итоге, сгнила изнутри.
Да, все слабости и оппозиции внутри СССР активно и успешно использовались его противниками. Но совок точно так же причастен к своему распаду, поскольку так и не смог ни превозмочь, ни интегрировать национальный вопрос. Пещерный национализм оказался единственным “недобитым” путём народов к суверенитету в подавленном советском безрыбье. Любые мирные и внутренние эксперименты с самостоятельностью без оглядки на Москву заканчивались советским танком.
Проблема в том, что эта история не заканчивается совком, и сегодня, уже в своей, “незалежной” стране, украинец по-прежнему является вещью в чужих руках, и живёт в глубоко ксенофобской, консервативной и нетерпимой к инакомыслию реальности, созданной рыночными циниками и “борцами с тоталитаризмом”. Он продолжается в них – как общество великого возмездия и отрицания.
9
Жизнь состоит из множества правд, сумма которых образует кристалл истины. Его нельзя присвоить. Он не может быть моим или твоим. Он принадлежит всем, и никому конкретно. Мы все отражаемся в нём, но каждый из нас смотрит в свою грань; и видит другое отражение. Нам не обязательно соглашаться в том, что мы видим. Но чтобы увидеть кристалл целиком, нужно делиться друг с другом тем, что видит каждый из нас – стать пауком, чей взгляд показывает историю в 3D, и общество как нас в преемственном процессе времени, в действительной связи эпох и поколений, без купюр, без стыда, без вины, всецело.
Осознание этой связи творит народ не из унитарного этнического стандарта, не из одной лишь формальной гражданственности, и не из согласия во взглядах и идеологиях, а из буквальной принадлежности к потоку исторических событий, связывающих совкового и бандеровского украинца, русскоязычного еврея из Одессы и украиноязычного русского из Львова; прокладывающих мосты между всеми оттенками и тональностями нас.
Мы – это случайная, но не чужая вязь людей, оказавшихся вместе на льдине страны, в шуме времени. Мы спорим про верные ноты, и требуем друг от друга признать, раскаяться, отрезать то, и пришить это, тогда как всё, что нам нужно – это собрать все наши дребезги и осколки, принести каждый по кусочку пазла, принять историю целиком, выйти за рамки индивидуального или даже микро-группового прочтения исторического текста, понять, что всё это – мы и про нас.