“Когда мы видим однородную толпу, то понимаем – что-то здесь не так.”
Поцелуй ускользает, и я снова нахожу себя острым, как сабля, на перекрёстке между коричневой рубашкой и красной армией. Было бы здорово исчезнуть, и никогда сюда не возвращаться, но для этого поцелуй должен длиться вечно, и, значит, свобода невозможна. Либо любить, либо зверствовать.
Город, в который я влюблён, меня пугает. Любые мысли здесь превращаются в сны. Пусть это сладкие сны: с колибри и пальмами, посреди вечного лета и сверкающих карамельных тел. Но и рай, бывает, мучительным, как банка сгущёнки за раз.
Одной из характерных особенностей современных коммуникаций является то, что всякое сообщение звучит и воспринимается одновременно во множестве разных контекстов. Так, например, критика положения женщин в ряде мусульманских обществ автоматически стимулирует анти-иммиграционную риторику, и наоборот – левый протекционизм в отношении Ислама способствует не только толерантности к мигрантам в Европе, но и сохранению тех консервативных культурных установок, которые, собственно, и приводят к кислотным ожогам на женских лицах. Это – следствие глобализированной информационной среды.
Весна мечется по моим жилам, как злодей в вое сигнализации – ищет какой-нибудь ослабленный простенок, чтобы брызнуть наружу. “Вам парням лишь бы брызнуть”, – говорит Адэ. “Ну что ты, я же в поэтическом смысле. При чём здесь сперма?”. “Заметь, про сперму это ты сам заговорил…”
“Моё лицо снесло выстрелом из дробовика. А ты почему решил стать художником?” – спрашивает Джерри, добродушно моргая единственным глазом. Я не могу найти в его лице точку опоры – всё в нём вопит; за что зацепиться, куда смотреть, на чём остановить свой взгляд: торчащий клык, дыра по центру головы, нос набекрень? Я выбираю уцелевший глаз – мутный, как колба со смогом. “Та он еле видит. Но зато он есть – с ним лучше, чем без него, — гогочет Джерри. — Ты мне ответишь на мой вопрос, или так и будешь стоять-охуевать?”
Девушка Ланики уехала на конференцию в Испанию, оставив ей пустую квартиру в корейском квартале. “Проклятые лесбиянки!” — говорит мне Ланика. Я пытаюсь понять, как это согласуется с её Эрикой. “Да я просто ненавижу ярлыки: геи, лесбиянки, мужчины, женщины… Человек тебе либо нравится, либо нет. Вот и всё. Но им, видите ли, подавай сознательность, на ЛГБТ-митинг пиздуй. А я не хочу ходить с табличкой “ЛЕСБУХА” на лбу. У меня, блядь, есть имя. Я – человек, и мне нравятся люди: и парни, и девушки. Не важно, кто ты – я тебя доведу до оргазма. Общество требует от меня определиться. Я могу быть гетеро, могу быть лесбиянкой, – это считается нормальным. Но если я би, то у всех для меня одно слово – шлюха”
Наблюдая сюжет о танцевальном подполье в Киеве и Донецке, я не могу отделаться от воодушевляющего впечатления, что в Украине разверзается новое, совершенно параллельное поколение. Оно состоит из людей, которым настолько чужда война, что они умудряются производить в её разгаре свои альтернативные реальности.
Как и всякий человек сложного опыта, эмигрант не умеет говорить о погоде, и является слишком тяжелым собеседником для всех оседлых и местных с этой их болтовнёй о соусах и детях. Мы те самые люди, с которыми что-то случилось, и чего не объяснишь тому, кто не был в этой мельнице судеб. В разгаре вечеринки студентка арт-колледжа в шляпке говорит тебе какую-то хуйню про феминизм в клипах Канье Уэста, а ты – это арабские женщины с кислотными ожогами на лицах, профессора, разгружающие апельсины, и бежавшие с плахи африканские геи. Всё, чем ты можешь ответить ей на поток цитат из учебников – это сырые струпья жизни. После этого воздух в комнате становится свинцовым. Легче просто молчать, положив ладошку на её либеральную pussy.