Адэ устала от Америки того рода усталостью, которую не лечит сон. Это усталость эмигранта – каменный суккуб ежедневных тревог и надежд, эйфории и удушья, смерти и возрождения… Удары судьбы больше не причиняют ей боль – лишь глухо расшибаются о саркофаг тела, на дне которого морщится человек. Он всё никак не угаснет, не выгорит, хотя одеяло уже превратилось в могильную плиту – по утрам её не сбросить. Адэ так и лежит под ним, и ждёт, когда над ней начнут расти цветы.

Увидев море, не позабудешь море. Даже если и сам ты живёшь в какой-нибудь иной местности – волны всё равно продолжат накатывать к тебе во сны. Как если при встрече с этой бесконечностью жидкой соли на сердце ложится раковина: из её перламутра к тебе под сосок присосался кальмар, и теперь вот шумит по ночам звуком моря – на встречу ударам. Сосок стынет, твердеет, превращается в мачту, – стоит, как вдова на причале, надеясь разглядеть во тьме знакомый силуэт. А он всё не разглядывается – одни только брызги впиваются в щеки: съедают солью до костей. И вот уже не осталось надежд – всё свелось к красоте. В её равнодушии нет ни тревог, ни печали, как и нет такого черепа, который бы не ухмылялся.

Я бы хотел поверить в бога, чтобы согрешить. Стать солдатом, и дезертировать. Жениться на несовершеннолетней дочери пастора, и не выпускать изо рта чёрные члены. Во всём этом мне подмигивает искорка, некая форма добра, нравственный сатанизм. Глядя как смыкаются пасти многого над малым, хочется быть этим малым, добавиться к нему собой, встать костью в озверевшем горле.

Из прошлого прилетел мой друг детства. До чего же странно видеть его здесь – в этой жизни. Я рад нашей встрече. В ней есть что-то зловещее.

Как и все ангелы смерти, Трамп навивает чувство заката. Однако само по себе это чувство не является для меня угнетающим. Сознавая угрозы, которые несёт в себе смерть, я, тем не менее, снова оказываюсь в ситуации обострения мира. Мысль о том, что та Америка, в которую я однажды влюбился, вот-вот исчезнет, превращает мои глаза в слоновьи хоботы, жадно всасывающие в себя всё вокруг. Искусство становится памятью – фото не фото, а порталы в призраки жизни: срубленная пальма продолжает качаться в записанных миражах. Я сразу же смотрю на неё так, будто её больше нет – с тоской и ностальгией. Пожарный гидрант превращается в припрятанную прядь волос твоей погибшей возлюбленной; солнце не просто светит – оно светит на прощанье. Казалось бы, что изменилось? К власти в стране пришёл очередной полип. Откуда же чувство, что здесь сама смерть? Чтобы объяснить это, необходимо уточнить мою Америку, и то, что я вкладываю в это понятие.

Подобно красной Фэррари, младшая сестра носит терапевтический характер. Как собака. Костёр. Или озеро. В ней для меня и безвозмездная любовь, и бесконечная нежность утёнка: тепло, льнущее под крыло. Сколько бы монологов вагины не было написано, ни одна борода перед таким не устоит.

Вместо того, чтобы покончить с компульсивным деторождением, родители множат голодные пасти в количествах, превышающих свободные места на нашем корабле. Он и без этих новых ртов дыряв… Нет, мы не журим свиноматок обоих полов, – мы осуждаем тех, кто совершил аборт. А ведь каждый аборт идёт на благо всех людей. Почему солдат получает медаль за убийство, а женщина, совершившая аборт, нет? Ведь и она устраняет угрозу; отвоёвывает драгоценное пространство жизни ценой собственных страданий. Аборт – это, считай, её подарок; поцелуй. Вот только для неё не устроят парад на центральной площади, не пронесут перед лицами масс победного корытца с плацентами и пуповинами.

Я не помню, как здесь оказался, и это убеждает меня в том, что Лос Анджелес мне только снится. Вон тот старик, играющий на ксилофоне – реален ли он? Реальна ли женщина, которая кормит арбузом своего голубоглазого хаски, или ребёнок, путешествующий в метро с двумя ящерицами на груди? События, достойные того, чтобы стать воспоминаниями; люди, потрясающие своими причудами – всего этого здесь так много, что я невольно начинаю сомневаться в этом городе, воспринимать его плодом своего воображения.

Бывает, вынырну из грёзы, и сознаю, что моя история исключает счастливый конец. Люди вокруг хватаются за любую возможность, обрастают связями и работой. Тем паче в эмиграции, которая про то, как выжить, зацепиться за другие берега. Я же ни за что не цепляюсь, кроме себя и своего искусства. Вместо того, чтобы отаптывать пороги более рассудительных занятий, гуляю с фотокамерой по стране, которая мне не по карману, и расчёсываю ресницами губы чёрного человека. Вероятно поэтому мой чемодан всегда открыт, и ждёт, когда я вновь с ним брошусь в ветер.