Одним из неизбежных последствий посещения рая является утрата способности жить в аду.
Мораль придумана для нищих. В конце концов, должна же быть какая-то подушка безопасности, когда тебе, скажем, нечего жрать – всегда можно утешиться, мол, да, может я и не богат, но зато не кривил душой, не совершал подлостей, работал честно, по совести. И полегчало. Даже урчать в животе стало меньше. А главное – вокруг тебя всегда найдётся множество тех, кто, будучи такими же нищими, как и ты, поддержит эту твою нравственную благодать. Сильные мира сего, меж тем, вводят кокаиновые пальцы в анусы своих рабов, и знать не знают о возвышенной доблести нижнего мира. Можно ли их за это журить? Нисколько!
В местностях сырых и прохладных лучше становиться мхом. Либо китом, который гудит из туманов. Там же, где сухо и тепло удобнее быть просто пальмой. Подобно муравьедам, пальмы экстравагантны.
“Шарли Эбдо” – это и есть Европа в своём лучшем виде.
Я не способен возненавидеть Нью-Йорк, как это часто происходит с теми, кто с ним расстался. Но и тоски по нему больше не испытываю. Считаю это достижением, учитывая, что Нью-Йорк – это ревнивый вампир, который не прощает измены. Покинуть его чертоги слабым и сломленным проще простого. Вероятно поэтому столь многие продолжают мчаться в колесе, стыдясь признать, что этот город для них не работает. Номад же взял своё, и продолжает путь. Нет для него оседлости, которая могла бы соперничать с соблазном путешествия.
Иногда мне кажется, что комфорт – это форма трусости. И хотя это моё допущение совершенно не означает, что сам я только и делаю, что бегу от удобств, в той осторожности, которой сопровождается покой, присутствует отказ от жизни.
Всё это, конечно, от дикости. И патриотизм, и ксенофобия, и всё прочее, что заявляет национальную принадлежность территории, полагая, что у немца на Германию больше прав, чем у других людей под этим нашим общим звёздным небом.
Отказ пущать чужаков станет концом гуманистического проекта и, следовательно, ренессансом старой Европы – белой, имперской, нетерпимой. С другой стороны, полчища беженцев едва ли спешат под знамёна прогрессивного мужеложества. В их чемоданах не только орущие дети, но и Аллах, который сам по себе ничем не лучше фашистских истерик венгерского премьер-министра. Ситуация несколько сложнее, чем окружающие её сентименты. Наивной песенки про “всех просто пустить” здесь, увы, недостаточно.
Тот факт, что эмигранты склонны сбиваться в национальные гетто является не столько следствием их неспособности адаптироваться к западному обществу, сколько, напротив, – их естественного вовлечения в капитализм.