Народ, нарождающийся в отрицании себя, ничем иным, кроме как обрубком стать не сможет. Вместо того, чтобы отнимать у себя ту или иную частичку своей истории, и делать общество заложником сиюминутной политической конъюнктуры, почему бы не принять себя в обилии цветов, событий и культур, взглядов и этносов, тонов и полутонов – всецело?

Дети, как и все прочие люди, конечно, думают о смерти, и хотят о ней говорить. Но этой темы для них как бы нет – она под запретом, и вытесняется. А ведь о смерти нужно говорить. Не только с детьми, но и с обществом в целом. Чем больше пабликов о смерти, тем лучше. Как их запрет решает проблему детей с их желанием перестать существовать в мире, который они не могут контролировать, будучи в полном подчинении взрослых?

Что если твоя жизнь окажется короче, чем дистанция, необходимая для перемен? Готов ли ты бороться, зная, что плодами твоей борьбы тебе так и не доведётся попользоваться? Ответ, на первый взгляд, очевиден: что мне с того, что сад будет цвести поверх моей могилы? На всё, что после моей смерти мне плевать. Логика эта объяснима и ничем не зазорна. И, всё же, лично я её не разделяю.

Содержанием образовательного процесса должно быть становление всесторонне развитого, открытого и критически мыслящего человека, а не патриотического болвана, готового в любой момент сдохнуть за Родину по отмашке брюхастых генералов.

Взгляды свободны, потому что не имеют значения. Ими можно обмениваться в рамках социального театра, утверждаться в том или ином культурном статусе. Однако единственный доступный тебе политический инструмент – это акт потребления. Твоя идентичность состоит из набора товаров и услуг. Ты можешь декларировать анархизм, стоять с плакатиком "Долой полицейское государство" или основать ячейку Красной армии, но по-настоящему политическое действие ты совершаешь только в момент купли-продажи.

Рост популярности социализма в США, как и рост популярности Трампа, – не случаен. Оживление по краям политического спектра происходит в результате разочарования в неолиберальном капитализме. Претензии в его адрес давно уже превратились в клише. Впрочем, таким же клише является наивная болтовня про страну равных прав и возможностей.

Улочка, на которую я свернул, преследуя птицу с длинным хвостом, показалась мне садом – дома, погрязшие в жаре, стены в цветах, мохнатые стволы; а вокруг – ни души. Птица покружила над моей головой, присела на фонарь, и принялась таращиться на меня с любопытством. “Позирует”, – подумал я, и ошибся. Заманив меня сюда, чертовка ждала представления, поскольку уже в следующий миг ко мне подкатил фургон, покрытый граффити уличной банды Crips. Из него выскочило двое парней с татуированными торсами: “Классный фотык, хомми!”.