Последнее время я много общаюсь с безумцами. Для этого достаточно выйти из комнаты, пренебречь причинно-следственными связями, и позволить языку нести тебя в океане случайных слов. Отсутствие смысла компенсируется наличием поэзии.

Из-под двери в мой мир вползает храп. Сосед выгнал диван в коридор, и теперь на нём спит рождественский мексиканец. Из марева паров текилы на меня смотрит его член, а за окном – густая ночь.

Эрика живёт в Осаке, и в будущем собирается ухаживать за больными животными, ну а пока изучает медицину и делает 1000-долларовый хэнд-джоб незнакомцам.

Как и всякая тайна, космос вызывает в нас чувство ужаса и влечения. С одной стороны, в этой своей невозмутимости он, кажется, отвергает нас, с другой – бросает нам вызов: сумеем ли мы растопить лёд вокруг его сердца?

О том, что приближается Хеллоуин мне напомнил сосед, распявший на своей двери летучую мышь. Я не могу назвать себя поклонником народных гуляний по отмашке, но Хеллоуин занимает в моём сердце особое место. Я люблю наблюдать за шествием вертепа судного дня, пытаясь разгадать, почему один человек решил стать зарезанной принцессой, а другой – кентавром без головы.

Ад простирается, но и по его закоулкам щедро рассыпана романтика. Черти – живописны, вопли – музыкальны.

В местностях сырых и прохладных лучше становиться мхом. Либо китом, который гудит из туманов. Там же, где сухо и тепло удобнее быть просто пальмой. Подобно муравьедам, пальмы экстравагантны.

Я не способен возненавидеть Нью-Йорк, как это часто происходит с теми, кто с ним расстался. Но и тоски по нему больше не испытываю. Считаю это достижением, учитывая, что Нью-Йорк – это ревнивый вампир, который не прощает измены. Покинуть его чертоги слабым и сломленным проще простого. Вероятно поэтому столь многие продолжают мчаться в колесе, стыдясь признать, что этот город для них не работает. Номад же взял своё, и продолжает путь. Нет для него оседлости, которая могла бы соперничать с соблазном путешествия.

Чем сильнее страх смерти, тем больше хочется ебаться.