“Моё лицо снесло выстрелом из дробовика. А ты почему решил стать художником?” – спрашивает Джерри, добродушно моргая единственным глазом. Я не могу найти в его лице точку опоры – всё в нём вопит; за что зацепиться, куда смотреть, на чём остановить свой взгляд: торчащий клык, дыра по центру головы, нос набекрень? Я выбираю уцелевший глаз – мутный, как колба со смогом. “Та он еле видит. Но зато он есть – с ним лучше, чем без него, — гогочет Джерри. — Ты мне ответишь на мой вопрос, или так и будешь стоять-охуевать?”

Девушка Ланики уехала на конференцию в Испанию, оставив ей пустую квартиру в корейском квартале. “Проклятые лесбиянки!” — говорит мне Ланика. Я пытаюсь понять, как это согласуется с её Эрикой. “Да я просто ненавижу ярлыки: геи, лесбиянки, мужчины, женщины… Человек тебе либо нравится, либо нет. Вот и всё. Но им, видите ли, подавай сознательность, на ЛГБТ-митинг пиздуй. А я не хочу ходить с табличкой “ЛЕСБУХА” на лбу. У меня, блядь, есть имя. Я – человек, и мне нравятся люди: и парни, и девушки. Не важно, кто ты – я тебя доведу до оргазма. Общество требует от меня определиться. Я могу быть гетеро, могу быть лесбиянкой, – это считается нормальным. Но если я би, то у всех для меня одно слово – шлюха”

Как и всякий человек сложного опыта, эмигрант не умеет говорить о погоде, и является слишком тяжелым собеседником для всех оседлых и местных с этой их болтовнёй о соусах и детях. Мы те самые люди, с которыми что-то случилось, и чего не объяснишь тому, кто не был в этой мельнице судеб. В разгаре вечеринки студентка арт-колледжа в шляпке говорит тебе какую-то хуйню про феминизм в клипах Канье Уэста, а ты – это арабские женщины с кислотными ожогами на лицах, профессора, разгружающие апельсины, и бежавшие с плахи африканские геи. Всё, чем ты можешь ответить ей на поток цитат из учебников – это сырые струпья жизни. После этого воздух в комнате становится свинцовым. Легче просто молчать, положив ладошку на её либеральную pussy.

Америка представляется мне тизером иных миров – не точкой прибытия, но отправным пунктом, своего рода вокзалом, который даёт ретроспективное представление о радуге народов.

Что может быть лучше весны, когда из смерти прорастает ветка? На скелетах деревьев распускаются запахи. Под воздействием марта корейские старики в общественной джакузи прекращают свои тоскливые песни, опускаются в хлорку и моргают оттуда на молодых спасательниц в шлёпках. Один из этих кайманов даже поинтересовался женат ли я.

Культура, сумевшая выбраться из сугроба и зверства, производит такое общество, где вежливость и взаимоуважение не являются приятной неожиданностью. Это скорее хамство и грубость экзоты. В развитой повседневности реакция на них будет такой же, как на трансгендера в советском трамвае. У меня с этим сложности...

Мир петушиных боёв и машины Тойота. На парковке у парка выстроилась шеренга “таком”; в каждой – семейство мексиканцев поедает тако. Ковши пухлых ладоней подносят горсти риса к улыбающимся ртам. И хотя некоторые бобы скатываются из улыбок на клетчатые рубашки, людям в машинах нравится эта еда, и нравится есть её вместе. В этом их образ счастья. Я наблюдаю за ними из тени под пальмой – весна покрывает деревья цветами сезонной саркомы. В унисон с животами Тойоты на ветках разбухли бутоны. Глаза мои вспыхнули – я обнаружен. “Тонкий человек!”, визжат карамельные кармелитки, сжимаясь от страха, как веки от боли.

Адэ устала от Америки того рода усталостью, которую не лечит сон. Это усталость эмигранта – каменный суккуб ежедневных тревог и надежд, эйфории и удушья, смерти и возрождения… Удары судьбы больше не причиняют ей боль – лишь глухо расшибаются о саркофаг тела, на дне которого морщится человек. Он всё никак не угаснет, не выгорит, хотя одеяло уже превратилось в могильную плиту – по утрам её не сбросить. Адэ так и лежит под ним, и ждёт, когда над ней начнут расти цветы.

Увидев море, не позабудешь море. Даже если и сам ты живёшь в какой-нибудь иной местности – волны всё равно продолжат накатывать к тебе во сны. Как если при встрече с этой бесконечностью жидкой соли на сердце ложится раковина: из её перламутра к тебе под сосок присосался кальмар, и теперь вот шумит по ночам звуком моря – на встречу ударам. Сосок стынет, твердеет, превращается в мачту, – стоит, как вдова на причале, надеясь разглядеть во тьме знакомый силуэт. А он всё не разглядывается – одни только брызги впиваются в щеки: съедают солью до костей. И вот уже не осталось надежд – всё свелось к красоте. В её равнодушии нет ни тревог, ни печали, как и нет такого черепа, который бы не ухмылялся.