Американские сталинисты утащили меня в церковь, где я уверовал в ренессанс социализма, поговорил об инцесте и понял, что будет с фанатами Канье Уэста.

Среди ширпотреба и жаровни, в лабиринте торговых рядов и шкварчащих пупусас, мексиканец падает на колени. Перед ним высится скелет в шелковистой накидке, украшенной цветными камнями и мелкой банкнотой. Тут же и сникерсы, конфеты, леденцы; записки с сокровенными прошениями и фотографии чужих родственников – на всё это таращатся совы. А мексиканец крестится и плачет.

Последнее время я много общаюсь с безумцами. Для этого достаточно выйти из комнаты, пренебречь причинно-следственными связями, и позволить языку нести тебя в океане случайных слов. Отсутствие смысла компенсируется наличием поэзии.

Из-под двери в мой мир вползает храп. Сосед выгнал диван в коридор, и теперь на нём спит рождественский мексиканец. Из марева паров текилы на меня смотрит его член, а за окном – густая ночь.

Эрика живёт в Осаке, и в будущем собирается ухаживать за больными животными, ну а пока изучает медицину и делает 1000-долларовый хэнд-джоб незнакомцам.

Как и всякая тайна, космос вызывает в нас чувство ужаса и влечения. С одной стороны, в этой своей невозмутимости он, кажется, отвергает нас, с другой – бросает нам вызов: сумеем ли мы растопить лёд вокруг его сердца?

О том, что приближается Хеллоуин мне напомнил сосед, распявший на своей двери летучую мышь. Я не могу назвать себя поклонником народных гуляний по отмашке, но Хеллоуин занимает в моём сердце особое место. Я люблю наблюдать за шествием вертепа судного дня, пытаясь разгадать, почему один человек решил стать зарезанной принцессой, а другой – кентавром без головы.

Ад простирается, но и по его закоулкам щедро рассыпана романтика. Черти – живописны, вопли – музыкальны.

В местностях сырых и прохладных лучше становиться мхом. Либо китом, который гудит из туманов. Там же, где сухо и тепло удобнее быть просто пальмой. Подобно муравьедам, пальмы экстравагантны.