В метро наблюдал картину: девушка в достаточной степени истощённая, чтобы её внешность можно было назвать “модельной”, грызла трубочку смузи. Растерзав кусок пластика до состояния метлы, она переключилась на свои руки. Город, проносящийся за окном чередой предсмертных воспоминаний, успел смениться пустыней, и вот уже седой волос блестит из моей ноздри, а девушка всё продолжает обгладывать пальцы. Наковыряв их влажными обрубками комочки серы из ушей, она принялась её поедать. Всё это время я смотрел на неё зачарованно, и не мог оторвать своих глаз. Мне неоднократно говорили, что я склонен путать моделей и сумасшедших, но в этот раз я был уверен на все сто – передо мной практически Кейт Мосс. Охваченная мерзостью, её красота, вдруг, обрела смысл, как если нечто, чего этой красоте всегда не доставало, теперь возникло и завершило её.

Два года назад я покинул Нью-Йорк от удушья; чувства, что здесь всё случилось, и я, словно запоздалая вошь, питаюсь объедками мифа: образами выразительными, но засмотренными, измусоленными, и оттого безжизненными, как открытка. И, всё же, я любил Нью-Йорк за то, как он меня раскрыл. Мне было страшно покидать этот город. И точно так же страшно было в него возвращаться. Я боялся влюбиться в него снова, поддаться грохочущим чарам, зная, при этом, что в этот раз я не смогу задержаться, и губы Джанис так и останутся далёкими желаниями. Сознавая их безысходность, я только ещё больше распаляюсь от жажды. Смерть вдохновляет любовь. В мысли о расставании рождается смелость дерзать, обретать поцелуй. Что с городом, что с человеком так. Чем старше я становлюсь, тем чаще и сильнее я влюбляюсь, и тем жутче мне от любви. Она овладевает мною без остатка, но тут же грозит прекратиться. Я смотрю на цветы, и не могу насмотреться; дышу, и не могу надышаться. “Посторонись, святая смерть”, я бормочу, шарахаясь от момента, после которого объятия окажутся недоступны, и всё, что останется – это брести до финальной черты: рухнуть во тьму и умолкнуть во тьме, так и не вспомнив, каково это жевать чужую губу. С этими мыслями я наблюдаю, как мой самолёт пронзает облака над Манхеттаном, и вот уже слышатся вопли людей на земле.

Рай отдаёт западней. В раю всегда есть что-то загробное. Тот, кому доводилось слышать запах мертвеца, знает, что он сладковат.

Центральной площадью там была парковка. От неё, "словно по поверхности озера", расходились кругами ряды одинаковых домов. Никакого озера там, впрочем, не было. Из водоёмов – только бассейн через дорогу, где дома уже были другими, “более ярких красок”. Огороженный решёткой, этот бассейн существовал не для Джанис. “Всё в нём казалось мне волшебным”, – вспоминает она, а я таращусь на образ маленьких негров, подглядывающих за тем, как в запертом от них бассейне смеются и плещутся дети из домов “более ярких красок”.

Америка – это камин папы Карло. Поиски эссенций за парадом вещей, равно как и претензия в отношении её отсутствия – удел понаехавших дикарей, так и не врубившихся в то, что развитая культура – это и есть возможность жонглировать фикциями, не требуя от них никаких "подлинных" оснований и "глубокого" закулисья.

Рост популярности социализма в США, как и рост популярности Трампа, – не случаен. Оживление по краям политического спектра происходит в результате разочарования в неолиберальном капитализме. Претензии в его адрес давно уже превратились в клише. Впрочем, таким же клише является наивная болтовня про страну равных прав и возможностей.

Улочка, на которую я свернул, преследуя птицу с длинным хвостом, показалась мне садом – дома, погрязшие в жаре, стены в цветах, мохнатые стволы; а вокруг – ни души. Птица покружила над моей головой, присела на фонарь, и принялась таращиться на меня с любопытством. “Позирует”, – подумал я, и ошибся. Заманив меня сюда, чертовка ждала представления, поскольку уже в следующий миг ко мне подкатил фургон, покрытый граффити уличной банды Crips. Из него выскочило двое парней с татуированными торсами: “Классный фотык, хомми!”.

Чащи хоть и не проясняют всех аспектов общества, но, тем не менее, дают простор для мыслей. Такой же тернистый и бескрайний, как сама история. В городе всё, – и дверь, и улица, и высота домов, – под человека. Он – венец культуры, и потому не удивительно, что это в её лоне возникает идея его превосходства над прочей тварью. Апеллируя к романтике природы, фашисты остаются мещанами. Cтоя на берегу океана превозноситься невозможно: о каком превосходстве может идти речь, когда перед тобой такой объем воды? Ты же даже не точка, а брызг или блик – в этих масштабах тебя попросту нет. С чего зиговать?