“Меня зовут Харли. Как мотоцикл, – говорит стриптизёрша из Южного Централа. – Я бы хотела увидеться с тобой за рамками фотографий…”. Сказав это, она проводит синим ногтём по моей руке. А я не уверен, что “за рамками фотографий” что-то есть. Искусство для меня такая же конечность, как рука, которую сейчас гладит Харли – я не могу просто оставить её дома. Мне не понятно, где кончается поэзия, и начинается бытовуха. “Со стриптизом такая же хуйня, красавчик”.

“Если б вы были здесь”, то заметили, что кириллица нынче в моде – я всё чаще встречаю детей в одежде с русскими письменами “from Gosha”: “Рассвет не за горами”, “Спаси и Сохрани”… Значения этих фраз им неизвестны. Кириллица для них – это просто новые иероглифы: прикольные и непонятные значки... До недавнего времени кириллица, словно метка на чумном доме, означала в Америке только одно – иммигрантское гетто, где беглый совок покупает пакет шримпов и пол паунда докторской. Поэтому когда я вижу надпись “Если б вы были здесь” на чёрной пати в центре Лос Анджелеса, мне начинает казаться, что родина гонится за мной, как стая собак, и вот-вот вцепится в мои позвонки, заволочёт обратно в будку.

Лицо Йениффер не даёт мне покоя. В его хрупкой нежности уже успела свить гнездо вселенская печаль. Эту печаль не хочется прогнать. В ней происходит красота. Йениффер притягательна, как раненый лебедь. С ней случилось то, что случается со множеством юных красавиц – она попалась в капкан нормальной жизни: первый, – мифический и долгожданный, – секс закончился для неё дочерью. Поскольку же Гондурас не понимает, что аборт – это как раз pro-life и её спасение, в объятиях Йениффер теперь мило покрякивает Афина – “мой сладкий жук, моя любовь”.

Текст об оптимизме, позитивной психологии и хронической мимимишности.

Всё лучшее – случайно, и ко всему случающемуся поэтому следует относиться как к подарку. Даже неприятности, и те, как конфеты – бывают горькими, а всё равно десерт. Так я себе говорю, пока Одноглазый смотрит мне в душу и шипит: “Я тебе сейчас ебало разобью. А-ну гони доллар, motherfucker…”. Несмотря на свою игривую поэтику, мысль о сексе с матерью мне неприятна… “Простите, мужик – говорю. – Вы что-то мне сказали?”.

Всё, вдруг, переменилось, и моё прошлое сделалось прошлым взаправду. Подобно пересохшему тросу, пуповина, связывавшая меня с родными краями, порвалась. Места, куда бы я, если что, мог вернуться, больше нет. Фотографии друзей, виды улиц, цвет неба, травы… – всё это будто застыло во времени и, почему-то, сделалось чужим. Как запах бывшего жильца, который съехал, позабыв трусы. Его дух ещё здесь, кое-где закатился башмак, но на диване уже спит кто-то другой.

Развитие культуры – это и есть развитие надуманности, поделки, рукотворности. Чем глубже мы уходим в города, тем меньше остаётся натуры, и тем больше технологий, трюков, роботов, слов. Отсюда не только восторг от прогресса, но и чувство нарастающей фальши – город происходит быстрее, чем наше расставание с лесом.

Среди всех шайтанов и бафометов худшим является Люцифер. Худшим не потому, что зло, но потому что свет. Уже в самом его дизайне видна отчаянная попытка договориться со смертью – ангел падший, и, всё же, светоносный.

По озеру здесь плавают трусы. “Я хочу быть как вон те белые гуси”, – говорит мне Мозэль, будто и не обращая внимания на женщину, которая подтирается ладошкой посреди газона. Спасаясь от её отпрысков, лужайки брызжут оросителями пальм, и вот уже всё засверкало, как горы пиратских сокровищ. “Противно, воняет мочой!”. “Зато смотри как брызжет на цветы, Мозэль! Напоминает взрывы звёзд”. Мозэль в ответ убила паука. “Чувак, я продаю обувь, хочу стать адвокатом и открыть своё модельное агентство для коротышек. Я не очень понимаю про брызги и взрывы, но звездой быть не прочь. Как мне так стать, чтобы красиво?”.