Подобно красной Фэррари, младшая сестра носит терапевтический характер. Как собака. Костёр. Или озеро. В ней для меня и безвозмездная любовь, и бесконечная нежность утёнка: тепло, льнущее под крыло. Сколько бы монологов вагины не было написано, ни одна борода перед таким не устоит.

Вместо того, чтобы покончить с компульсивным деторождением, родители множат голодные пасти в количествах, превышающих свободные места на нашем корабле. Он и без этих новых ртов дыряв… Нет, мы не журим свиноматок обоих полов, – мы осуждаем тех, кто совершил аборт. А ведь каждый аборт идёт на благо всех людей. Почему солдат получает медаль за убийство, а женщина, совершившая аборт, нет? Ведь и она устраняет угрозу; отвоёвывает драгоценное пространство жизни ценой собственных страданий. Аборт – это, считай, её подарок; поцелуй. Вот только для неё не устроят парад на центральной площади, не пронесут перед лицами масс победного корытца с плацентами и пуповинами.

Я не помню, как здесь оказался, и это убеждает меня в том, что Лос Анджелес мне только снится. Вон тот старик, играющий на ксилофоне – реален ли он? Реальна ли женщина, которая кормит арбузом своего голубоглазого хаски, или ребёнок, путешествующий в метро с двумя ящерицами на груди? События, достойные того, чтобы стать воспоминаниями; люди, потрясающие своими причудами – всего этого здесь так много, что я невольно начинаю сомневаться в этом городе, воспринимать его плодом своего воображения.

Бывает, вынырну из грёзы, и сознаю, что моя история исключает счастливый конец. Люди вокруг хватаются за любую возможность, обрастают связями и работой. Тем паче в эмиграции, которая про то, как выжить, зацепиться за другие берега. Я же ни за что не цепляюсь, кроме себя и своего искусства. Вместо того, чтобы отаптывать пороги более рассудительных занятий, гуляю с фотокамерой по стране, которая мне не по карману, и расчёсываю ресницами губы чёрного человека. Вероятно поэтому мой чемодан всегда открыт, и ждёт, когда я вновь с ним брошусь в ветер.

Я встречал Шатуна и раньше – размахивая кулаками, он бродит по Little Tokyo. В его блестящем чёрном торсе отражаются все, кого он посылает на хуй. А на хуй Шатун посылает всех. И тут же рычит в ответ на свист автомобильных тормозов: “Стоять-сосать, проклятые бляди!”. В общем, я никогда ещё не видел Шатуна мирным. Как, впрочем, и его рукоприкладства. Поэтому сегодня, когда он снова возник у меня за спиной, я продолжаю дожидаться свой латэ в шляпе и красных сапогах. Шляпа от кулака слетает первой.

Жить среди безумцев – всё равно, что жить среди детей. Для них не существует ни земного притяжения, ни земной логики, – их сознание гуляет произвольно. Чтобы как-то взаимодействовать с ним, тебе то и дело приходится соскальзывать с рельс здравого смысла, и это толкает тебя за пределы реальности – в область фантазии и снов. Всякий незнакомец оказывается дверью в один из множества миров.

Каково это быть этим зверем – связанным, беспомощным и забитым до смерти без какой-либо на то причины? А с другой стороны – разве это вопрос? Разве не то же самое творится в жизнях большинства из нас?

Руки Адэ похожи на гигантских пауков. “Слишком большие для девушки”. Вздор! Чем больше пауки, тем шире глаза тех, кто на них смотрит. И, значит, тем лучше. Эти ручища мне потому и нравятся, что их ковшам свойственна грация. Адэ могла бы проложить тоннель к ядру земли, как крот. Ну или забраться на вершину скалы, как тропическая лягушка. Вместо этого она плавно парит пауками в пространстве – замечает, что я не могу оторвать от неё своих глаз, и смеется, высунув малиновый язык.

Я всегда узнаю место, по которому буду скучать. Встречая улицу, я тут же начинаю с ней прощаться, и, тут же, по ней тосковать. Всё вокруг пронизано расставанием, и от этого обостряется. На всё смотрю, как в первый и последний раз: жадно, отчаянно запоминая всякого пешехода, а вместе с ним – дверные ручки, розетки, салфетки и лампы – всю сплошь этого неизбежно временного мира. Мой чемодан поглядывает на часы, а в часах сидит смерть, и отщёлкивает пальцами секунды. Жизнь от этих щелчков разверзается в спешке – я ей никак не напьюсь: бросаюсь от пальмы на мекса от мекса на негра, а метроном всё щёлкает косой... “Остановите циферблат!”, – кричу, но стрелка равнодушно нарезает дни, как колбасу.