Нет, ну серьёзно! Я знаю, что ты не такой, и вообще не русский. Но ты мне всё равно объясни – чего русские такие кислые?
Вопрос истории стоит ребром: либо мы скатываемся в коммунизм-фашизм, либо вступаем в борьбу с неолиберальным капитализмом, и производим политическую философию, которая сможет объединить в себе научное и оккультное сознание, расчёт и метафизику, город и лес, технологии и человеческого зверя.
Проблемы современного мира носят глобальный характер и не могут решаться в национальной изоляции – только сообща, в единой интернациональной спайке. Именно поэтому важно расширять Евросоюз. Его жизнь – это жизнь гуманизма; последний барьер на пути консервативной революции. Консенсус у неё всегда один – заперть, забзделость, чувство национального превосходства, отторжение всего чужого и, в конце концов, Новая Большая Война.
Украина – это страна, которой требуется 6500 полицейских, чтобы защитить мирное шествие своих граждан от самой себя.
Два года назад я покинул Нью-Йорк от удушья; чувства, что здесь всё случилось, и я, словно запоздалая вошь, питаюсь объедками мифа: образами выразительными, но засмотренными, измусоленными, и оттого безжизненными, как открытка. И, всё же, я любил Нью-Йорк за то, как он меня раскрыл. Мне было страшно покидать этот город. И точно так же страшно было в него возвращаться. Я боялся влюбиться в него снова, поддаться грохочущим чарам, зная, при этом, что в этот раз я не смогу задержаться, и губы Джанис так и останутся далёкими желаниями. Сознавая их безысходность, я только ещё больше распаляюсь от жажды. Смерть вдохновляет любовь. В мысли о расставании рождается смелость дерзать, обретать поцелуй. Что с городом, что с человеком так. Чем старше я становлюсь, тем чаще и сильнее я влюбляюсь, и тем жутче мне от любви. Она овладевает мною без остатка, но тут же грозит прекратиться. Я смотрю на цветы, и не могу насмотреться; дышу, и не могу надышаться. “Посторонись, святая смерть”, я бормочу, шарахаясь от момента, после которого объятия окажутся недоступны, и всё, что останется – это брести до финальной черты: рухнуть во тьму и умолкнуть во тьме, так и не вспомнив, каково это жевать чужую губу. С этими мыслями я наблюдаю, как мой самолёт пронзает облака над Манхеттаном, и вот уже слышатся вопли людей на земле.
Рай отдаёт западней. В раю всегда есть что-то загробное. Тот, кому доводилось слышать запах мертвеца, знает, что он сладковат.
Центральной площадью там была парковка. От неё, "словно по поверхности озера", расходились кругами ряды одинаковых домов. Никакого озера там, впрочем, не было. Из водоёмов – только бассейн через дорогу, где дома уже были другими, “более ярких красок”. Огороженный решёткой, этот бассейн существовал не для Джанис. “Всё в нём казалось мне волшебным”, – вспоминает она, а я таращусь на образ маленьких негров, подглядывающих за тем, как в запертом от них бассейне смеются и плещутся дети из домов “более ярких красок”.
Послушав радио-передачу о сексуальном образовании в Украине, я окончательно убедился в том, что интеллектуалы – это розы, чьими лепестками устлана дорога к фашизму. Его рассвет зарождается на обломках либеральной утопии – в нашей скопившейся тоске по злу и зверству.
Америка – это камин папы Карло. Поиски эссенций за парадом вещей, равно как и претензия в отношении её отсутствия – удел понаехавших дикарей, так и не врубившихся в то, что развитая культура – это и есть возможность жонглировать фикциями, не требуя от них никаких "подлинных" оснований и "глубокого" закулисья.