Пытаясь ответить на этот вопрос, я понимаю, что парализован либеральной идеей: её прогрессивным морализмом, побегом от боли, желанием найти общий язык со всякой сволочью и жить без поножовщины. Как и православный верующий, я могу увидеть в беспомощности моей церкви духовный свэг – позицию “над мирским”. Но ведь эта позиция разит эскапизмом. Тем самым, который заставляет нас утекать в слащавые клише “Ла Ла Лэнда” – фильма, чей колоссальный успех подтверждает только то, что все мы, – и левые, и правые, – впали в каприз “мама, роди меня обратно”. Мы лезем на свет, который светит нам исключительно из прошлого. Наша ностальгия – следствие ужаса, который вызывает у нас будущее.
Для меня, и миллионов других геев, иммигрантов, женщин и чёрных, Дональд Трамп олицетворяет глобальную контр-революцию: попытку воскресить мощи старого мира с его консерватизмом, титульной расой, гетеро-патриархатом и ненавистью ко всему инаковому. Приход такого человека к власти в США означает невозможность реализации в этой стране наших мечт.
Подобно красной Фэррари, младшая сестра носит терапевтический характер. Как собака. Костёр. Или озеро. В ней для меня и безвозмездная любовь, и бесконечная нежность утёнка: тепло, льнущее под крыло. Сколько бы монологов вагины не было написано, ни одна борода перед таким не устоит.
Европа не заслуживает жертв, которыми оплачивают свои надежды устремляющиеся в неё люди.
Я – русскоязычный гражданин Украины и, говоря на русском языке в украинском пространстве, отстаиваю эту свои идентичность как вариант УКРАИНСКОЙ нормы.
Я не могу обманывать себя и делать вид, что мне плевать. Нет, не плевать. Если просто забить и забыть, то людоеды победят: ненависть победит, война победит, победит сам принцип насилия как средства предотвращения перемен. Я знаю, что в Украине есть люди, несущие в себе новый мир. Но мы разобщены, и у нас, быть может, не хватает культурного материала, чтобы сколотить звездолёт. Однако мечта о нём есть, и, значит, можно разжигать эту мечту.
Мне, как человеку, живущему в цивилизованном демократическом обществе, не понятно, чем отличается путинец от бандеровца: и тот и другой ведёт себя как дикарь, используя патриотическую риторику в качестве ширмы для собственной дикости; и тот, и другой угрожает современному обществу и ничего, кроме очередной порции запретов, наказаний и смертей произвести не в состоянии.
Вместо того, чтобы покончить с компульсивным деторождением, родители множат голодные пасти в количествах, превышающих свободные места на нашем корабле. Он и без этих новых ртов дыряв… Нет, мы не журим свиноматок обоих полов, – мы осуждаем тех, кто совершил аборт. А ведь каждый аборт идёт на благо всех людей. Почему солдат получает медаль за убийство, а женщина, совершившая аборт, нет? Ведь и она устраняет угрозу; отвоёвывает драгоценное пространство жизни ценой собственных страданий. Аборт – это, считай, её подарок; поцелуй. Вот только для неё не устроят парад на центральной площади, не пронесут перед лицами масс победного корытца с плацентами и пуповинами.
Я не помню, как здесь оказался, и это убеждает меня в том, что Лос Анджелес мне только снится. Вон тот старик, играющий на ксилофоне – реален ли он? Реальна ли женщина, которая кормит арбузом своего голубоглазого хаски, или ребёнок, путешествующий в метро с двумя ящерицами на груди? События, достойные того, чтобы стать воспоминаниями; люди, потрясающие своими причудами – всего этого здесь так много, что я невольно начинаю сомневаться в этом городе, воспринимать его плодом своего воображения.