“Если б вы были здесь”, то заметили, что кириллица нынче в моде – я всё чаще встречаю детей в одежде с русскими письменами “from Gosha”: “Рассвет не за горами”, “Спаси и Сохрани”… Значения этих фраз им неизвестны. Кириллица для них – это просто новые иероглифы: прикольные и непонятные значки... До недавнего времени кириллица, словно метка на чумном доме, означала в Америке только одно – иммигрантское гетто, где беглый совок покупает пакет шримпов и пол паунда докторской. Поэтому когда я вижу надпись “Если б вы были здесь” на чёрной пати в центре Лос Анджелеса, мне начинает казаться, что родина гонится за мной, как стая собак, и вот-вот вцепится в мои позвонки, заволочёт обратно в будку.
Лицо Йениффер не даёт мне покоя. В его хрупкой нежности уже успела свить гнездо вселенская печаль. Эту печаль не хочется прогнать. В ней происходит красота. Йениффер притягательна, как раненый лебедь. С ней случилось то, что случается со множеством юных красавиц – она попалась в капкан нормальной жизни: первый, – мифический и долгожданный, – секс закончился для неё дочерью. Поскольку же Гондурас не понимает, что аборт – это как раз pro-life и её спасение, в объятиях Йениффер теперь мило покрякивает Афина – “мой сладкий жук, моя любовь”.
Текст об оптимизме, позитивной психологии и хронической мимимишности.
Всё лучшее – случайно, и ко всему случающемуся поэтому следует относиться как к подарку. Даже неприятности, и те, как конфеты – бывают горькими, а всё равно десерт. Так я себе говорю, пока Одноглазый смотрит мне в душу и шипит: “Я тебе сейчас ебало разобью. А-ну гони доллар, motherfucker…”. Несмотря на свою игривую поэтику, мысль о сексе с матерью мне неприятна… “Простите, мужик – говорю. – Вы что-то мне сказали?”.
Учёные, которые пытаются образумить овчарку народных масс своими фактами действительности, занимаются важным делом. И, тем не менее, не понимают самой природы города как феномена. Город невозможен без метафизики. Город – это и есть метафизика, сказка, бесконечный поток историй, с помощью которых мы выговариваем наше фантазматическое общество. Всё то плотское и “настоящее”, что его сопутствует – асфальт, машина, светофор, – всё это лишь декорации, в которых разворачиваются наши сны. И именно во снах происходит жизнь человека.
Никогда ещё революция не была такой, какой виделась в румяных мечтах о себе. Её романтику глотал народный зверь. Нет, революция не являлась пантерой – скорее тараканом, из которого под софит жизни сыпались худшие, бесцветнейшие из людей. Там они обретали масштаб и воцарялись раковой луковицей. Вот же они теперь – шагают: прихехешники с лицами советских памятников, люди во всех отношениях маленькие. Отсутствие у них каких-либо выдающихся качеств и уж тем более талантов сопутствуется парадоксальной готовностью служить и управлять. Это служение-за-власть напоминает олимпиаду – чиполлины бегут марафон: кто громче стукнет себя в грудь и провизжит название страны...
Взобравшись на утёс Эль Матадор, я встречаю Аишу. Так сразу и не понять, что она мусульманка. Смотрю и вижу просто девушку на стиле. Только потом замечаю, что под шляпой у неё хиджаб. “Аллах не запрещает мне быть модной”, – говорит.
Всё, вдруг, переменилось, и моё прошлое сделалось прошлым взаправду. Подобно пересохшему тросу, пуповина, связывавшая меня с родными краями, порвалась. Места, куда бы я, если что, мог вернуться, больше нет. Фотографии друзей, виды улиц, цвет неба, травы… – всё это будто застыло во времени и, почему-то, сделалось чужим. Как запах бывшего жильца, который съехал, позабыв трусы. Его дух ещё здесь, кое-где закатился башмак, но на диване уже спит кто-то другой.
Развитие культуры – это и есть развитие надуманности, поделки, рукотворности. Чем глубже мы уходим в города, тем меньше остаётся натуры, и тем больше технологий, трюков, роботов, слов. Отсюда не только восторг от прогресса, но и чувство нарастающей фальши – город происходит быстрее, чем наше расставание с лесом.