Победа Трампа на выборах в США является финальным аккордом неолиберальной демократии. В его торжественном миноре подытоживается многолетний процесс правого ренессанса в западных обществах. Ну а пока мои либеральные фрэнды рыдают кровавым дислайком, и пытаются понять, почему реальность отказалась соответствовать их прогрессивным снепчатам, я хотел бы поговорить о том, почему Трамп – это хорошие новости.
Главным источником надежд на будущее все эти годы была сфера технологических инноваций. Образованные мечтатели, вооруженные наукой и свободным рынком, убеждали нас в том, что прогресс, несмотря на ИГИЛ, всё равно происходит. Сегодня, однако, и эти чаяния оказались под вопросом.
Я встречал Шатуна и раньше – размахивая кулаками, он бродит по Little Tokyo. В его блестящем чёрном торсе отражаются все, кого он посылает на хуй. А на хуй Шатун посылает всех. И тут же рычит в ответ на свист автомобильных тормозов: “Стоять-сосать, проклятые бляди!”. В общем, я никогда ещё не видел Шатуна мирным. Как, впрочем, и его рукоприкладства. Поэтому сегодня, когда он снова возник у меня за спиной, я продолжаю дожидаться свой латэ в шляпе и красных сапогах. Шляпа от кулака слетает первой.
Общество предлагает мне целый ассортимент отвлечений и оправданий, которые удерживают меня на палубе империи. В частности – иллюзию принадлежности к “силам добра”, которые кажутся безальтернативными на фоне исламских смертников и русских теремков. Кроме того, в самом саду империи комфортно: целуются геи, красивые негры, и война – это слово, которое творится где-то далеко. Однако, что-то не клеится – 40 миллионов человек в США страдают тревожным расстройством. Мы знаем, что происходит. С неграми, иммигрантами, за океаном…
Жить среди безумцев – всё равно, что жить среди детей. Для них не существует ни земного притяжения, ни земной логики, – их сознание гуляет произвольно. Чтобы как-то взаимодействовать с ним, тебе то и дело приходится соскальзывать с рельс здравого смысла, и это толкает тебя за пределы реальности – в область фантазии и снов. Всякий незнакомец оказывается дверью в один из множества миров.
Каково это быть этим зверем – связанным, беспомощным и забитым до смерти без какой-либо на то причины? А с другой стороны – разве это вопрос? Разве не то же самое творится в жизнях большинства из нас?
Руки Адэ похожи на гигантских пауков. “Слишком большие для девушки”. Вздор! Чем больше пауки, тем шире глаза тех, кто на них смотрит. И, значит, тем лучше. Эти ручища мне потому и нравятся, что их ковшам свойственна грация. Адэ могла бы проложить тоннель к ядру земли, как крот. Ну или забраться на вершину скалы, как тропическая лягушка. Вместо этого она плавно парит пауками в пространстве – замечает, что я не могу оторвать от неё своих глаз, и смеется, высунув малиновый язык.
Я всегда узнаю место, по которому буду скучать. Встречая улицу, я тут же начинаю с ней прощаться, и, тут же, по ней тосковать. Всё вокруг пронизано расставанием, и от этого обостряется. На всё смотрю, как в первый и последний раз: жадно, отчаянно запоминая всякого пешехода, а вместе с ним – дверные ручки, розетки, салфетки и лампы – всю сплошь этого неизбежно временного мира. Мой чемодан поглядывает на часы, а в часах сидит смерть, и отщёлкивает пальцами секунды. Жизнь от этих щелчков разверзается в спешке – я ей никак не напьюсь: бросаюсь от пальмы на мекса от мекса на негра, а метроном всё щёлкает косой... “Остановите циферблат!”, – кричу, но стрелка равнодушно нарезает дни, как колбасу.
“Меня зовут Харли. Как мотоцикл, – говорит стриптизёрша из Южного Централа. – Я бы хотела увидеться с тобой за рамками фотографий…”. Сказав это, она проводит синим ногтём по моей руке. А я не уверен, что “за рамками фотографий” что-то есть. Искусство для меня такая же конечность, как рука, которую сейчас гладит Харли – я не могу просто оставить её дома. Мне не понятно, где кончается поэзия, и начинается бытовуха. “Со стриптизом такая же хуйня, красавчик”.