Всю свою жизнь я наблюдаю людей, сбивающихся в стаи, чтобы оправдывать себя среди себе подобных, и пожирать всех прочих; несомненно, пожирать, ведь стая – это про пасть. Страсти враждующих толп обрушиваются на всякого, кто не примкнул, не слипся хоть в какой-то общий спазм. Вот и сейчас задраивают черепа, утекают прочь от неудобных мыслей и чужих голосов.
Пистолет – это соблазн. Из его дула то и дело доносятся зазывающие шепоты. Об этом известно всякому, кому доводилось держать в руках хотя бы “воздушку”. И не важно, что повода нет; не важно, мир или война – курок всё время попрошайничает: “ну пожалуйста, ну хоть разочек…”. Ствол, в этом смысле, такой же магический объект, как фаллос или вагина – он привлекает внимание и воздействует на нашу психику. Подобно дудочке факира, он способен обращать нас в зачарованных кобр, и потому к вопросу его доступности нужно подходить с особой бдительностью.
Ад простирается, но и по его закоулкам щедро рассыпана романтика. Черти – живописны, вопли – музыкальны.
Одним из неизбежных последствий посещения рая является утрата способности жить в аду.
Мораль придумана для нищих. В конце концов, должна же быть какая-то подушка безопасности, когда тебе, скажем, нечего жрать – всегда можно утешиться, мол, да, может я и не богат, но зато не кривил душой, не совершал подлостей, работал честно, по совести. И полегчало. Даже урчать в животе стало меньше. А главное – вокруг тебя всегда найдётся множество тех, кто, будучи такими же нищими, как и ты, поддержит эту твою нравственную благодать. Сильные мира сего, меж тем, вводят кокаиновые пальцы в анусы своих рабов, и знать не знают о возвышенной доблести нижнего мира. Можно ли их за это журить? Нисколько!
В местностях сырых и прохладных лучше становиться мхом. Либо китом, который гудит из туманов. Там же, где сухо и тепло удобнее быть просто пальмой. Подобно муравьедам, пальмы экстравагантны.
“Шарли Эбдо” – это и есть Европа в своём лучшем виде.
Я не способен возненавидеть Нью-Йорк, как это часто происходит с теми, кто с ним расстался. Но и тоски по нему больше не испытываю. Считаю это достижением, учитывая, что Нью-Йорк – это ревнивый вампир, который не прощает измены. Покинуть его чертоги слабым и сломленным проще простого. Вероятно поэтому столь многие продолжают мчаться в колесе, стыдясь признать, что этот город для них не работает. Номад же взял своё, и продолжает путь. Нет для него оседлости, которая могла бы соперничать с соблазном путешествия.
Иногда мне кажется, что комфорт – это форма трусости. И хотя это моё допущение совершенно не означает, что сам я только и делаю, что бегу от удобств, в той осторожности, которой сопровождается покой, присутствует отказ от жизни.