Всё, вдруг, переменилось, и моё прошлое сделалось прошлым взаправду. Подобно пересохшему тросу, пуповина, связывавшая меня с родными краями, порвалась. Места, куда бы я, если что, мог вернуться, больше нет. Фотографии друзей, виды улиц, цвет неба, травы… – всё это будто застыло во времени и, почему-то, сделалось чужим. Как запах бывшего жильца, который съехал, позабыв трусы. Его дух ещё здесь, кое-где закатился башмак, но на диване уже спит кто-то другой.
Развитие культуры – это и есть развитие надуманности, поделки, рукотворности. Чем глубже мы уходим в города, тем меньше остаётся натуры, и тем больше технологий, трюков, роботов, слов. Отсюда не только восторг от прогресса, но и чувство нарастающей фальши – город происходит быстрее, чем наше расставание с лесом.
В основе моего конфликта с культурой лежит не столько отрицание её благ, сколько отказ от её стремления сбежать от зверя к человеку. Как и брошюры по борьбе с детской мастурбацией, такое стремление кажется мне разрушительным. Я был бы рад избавиться от гордости быть человеком – стать ровней птицам и озёрам, как навоз; выпасть из пьянства слов, быть просто тёплым стуком сердца. Вот только я, увы, ещё в своём уме, и сознаю, что это невозможно. Зверь под одеждой сросся с фонарём, бульваром, транспортом, искусством. Клетка города стала продолжением его тела – шерсть не растёт на асфальте, но шелестит и колосится под землёй.
Среди всех шайтанов и бафометов худшим является Люцифер. Худшим не потому, что зло, но потому что свет. Уже в самом его дизайне видна отчаянная попытка договориться со смертью – ангел падший, и, всё же, светоносный.
По озеру здесь плавают трусы. “Я хочу быть как вон те белые гуси”, – говорит мне Мозэль, будто и не обращая внимания на женщину, которая подтирается ладошкой посреди газона. Спасаясь от её отпрысков, лужайки брызжут оросителями пальм, и вот уже всё засверкало, как горы пиратских сокровищ. “Противно, воняет мочой!”. “Зато смотри как брызжет на цветы, Мозэль! Напоминает взрывы звёзд”. Мозэль в ответ убила паука. “Чувак, я продаю обувь, хочу стать адвокатом и открыть своё модельное агентство для коротышек. Я не очень понимаю про брызги и взрывы, но звездой быть не прочь. Как мне так стать, чтобы красиво?”.
В метро наблюдал картину: девушка в достаточной степени истощённая, чтобы её внешность можно было назвать “модельной”, грызла трубочку смузи. Растерзав кусок пластика до состояния метлы, она переключилась на свои руки. Город, проносящийся за окном чередой предсмертных воспоминаний, успел смениться пустыней, и вот уже седой волос блестит из моей ноздри, а девушка всё продолжает обгладывать пальцы. Наковыряв их влажными обрубками комочки серы из ушей, она принялась её поедать. Всё это время я смотрел на неё зачарованно, и не мог оторвать своих глаз. Мне неоднократно говорили, что я склонен путать моделей и сумасшедших, но в этот раз я был уверен на все сто – передо мной практически Кейт Мосс. Охваченная мерзостью, её красота, вдруг, обрела смысл, как если нечто, чего этой красоте всегда не доставало, теперь возникло и завершило её.
Побег от идеологии – это побег не только от конфронтации, но и от какого-либо политического действия вообще. Как и либеральная философия, это по сути своей форма эскапизма. К чему приводит его добронамеренное веганство мы видим, наблюдая сегодня за восходом правого солнца над Европой.
Романтика консервативной верности долгое время не позволяла мне исследовать мою сексуальность. Я чувствовал вину за свои желания и трясся от возбуждения, пытался выключить мозг, действовать по воле. Обычно это заканчивалось либо пьяной интоксикацией, либо защемлением спинного нерва. Мой хуй казался мне проклятием – демоном в образе впившегося в моё тело червя. И, всё же, я не осмелился пить бром, опасаясь, что это плохо скажется на моём искусстве.
“Власть рассказывает нам свою историю, чтобы с её помощью оправдать себя”, – говорит документалист Джошуа Оппенхаймер. Важно не забывать, что, несмотря на это, у нас есть возможность вмешиваться в эту утверждённую реальность своими историями, рассказывать свою правду. Акция #яНеБоюсьСказати, в этом смысле, удалась: рассказывая истории пережитого насилия, женщины делают его видимым, и возвращают себе контроль над голосами своих судеб.