Из-под двери в мой мир вползает храп. Сосед выгнал диван в коридор, и теперь на нём спит рождественский мексиканец. Из марева паров текилы на меня смотрит его член, а за окном – густая ночь.
Эрика живёт в Осаке, и в будущем собирается ухаживать за больными животными, ну а пока изучает медицину и делает 1000-долларовый хэнд-джоб незнакомцам.
Я не сожалею о том, что получил опыт веры в божественное присутствие. Религия научила меня не только сексуальным комплексам и моральному самобичеванию, но и чему-то, без чего я не мыслю себя – пониманию того, что слова магичны.
Как только я перестаю следить за френдлентой фейсбука, из моей реальности исчезает Путин, и все сопутствующие его рыки и вздохи. Остаются только красивые фотографии и сообщения о массовой стрельбе в очередном американском городе. От этого и радостно и жутко.
Как и всякая тайна, космос вызывает в нас чувство ужаса и влечения. С одной стороны, в этой своей невозмутимости он, кажется, отвергает нас, с другой – бросает нам вызов: сумеем ли мы растопить лёд вокруг его сердца?
Любое видео является воспоминанием. Кино по своей сути ностальгично. Это не значит, что в его основе лежит тоска по прошлому. Ни ностальгия, ни воспоминания не происходят здесь от оглядки. В них нет конкретики – персоны, места или события, которые могли бы выступать предметом для плачущей памяти. Чувства эти рождает само движение времени, ощущение ускользающей жизни. Отснятое тут же становится прошлым, и напоминает о том, что смерть неизбежна.
Всякий теракт, казалось бы, должен отталкивать людей от религии. И, тем не менее, среди нас по-прежнему находятся люди, утверждающие, что “Террор не имеет религии”. Так ли это на самом деле?
Современное сострадание возникает вследствие медийного резонанса, и является актом коллективного эксгибиционизма – возможностью продемонстрировать друг другу моральную гениталию.