Я всегда узнаю место, по которому буду скучать. Встречая улицу, я тут же начинаю с ней прощаться, и, тут же, по ней тосковать. Всё вокруг пронизано расставанием, и от этого обостряется. На всё смотрю, как в первый и последний раз: жадно, отчаянно запоминая всякого пешехода, а вместе с ним – дверные ручки, розетки, салфетки и лампы – всю сплошь этого неизбежно временного мира. Мой чемодан поглядывает на часы, а в часах сидит смерть, и отщёлкивает пальцами секунды. Жизнь от этих щелчков разверзается в спешке – я ей никак не напьюсь: бросаюсь от пальмы на мекса от мекса на негра, а метроном всё щёлкает косой... “Остановите циферблат!”, – кричу, но стрелка равнодушно нарезает дни, как колбасу.

“Меня зовут Харли. Как мотоцикл, – говорит стриптизёрша из Южного Централа. – Я бы хотела увидеться с тобой за рамками фотографий…”. Сказав это, она проводит синим ногтём по моей руке. А я не уверен, что “за рамками фотографий” что-то есть. Искусство для меня такая же конечность, как рука, которую сейчас гладит Харли – я не могу просто оставить её дома. Мне не понятно, где кончается поэзия, и начинается бытовуха. “Со стриптизом такая же хуйня, красавчик”.

“Если б вы были здесь”, то заметили, что кириллица нынче в моде – я всё чаще встречаю детей в одежде с русскими письменами “from Gosha”: “Рассвет не за горами”, “Спаси и Сохрани”… Значения этих фраз им неизвестны. Кириллица для них – это просто новые иероглифы: прикольные и непонятные значки... До недавнего времени кириллица, словно метка на чумном доме, означала в Америке только одно – иммигрантское гетто, где беглый совок покупает пакет шримпов и пол паунда докторской. Поэтому когда я вижу надпись “Если б вы были здесь” на чёрной пати в центре Лос Анджелеса, мне начинает казаться, что родина гонится за мной, как стая собак, и вот-вот вцепится в мои позвонки, заволочёт обратно в будку.

Лицо Йениффер не даёт мне покоя. В его хрупкой нежности уже успела свить гнездо вселенская печаль. Эту печаль не хочется прогнать. В ней происходит красота. Йениффер притягательна, как раненый лебедь. С ней случилось то, что случается со множеством юных красавиц – она попалась в капкан нормальной жизни: первый, – мифический и долгожданный, – секс закончился для неё дочерью. Поскольку же Гондурас не понимает, что аборт – это как раз pro-life и её спасение, в объятиях Йениффер теперь мило покрякивает Афина – “мой сладкий жук, моя любовь”.

Текст об оптимизме, позитивной психологии и хронической мимимишности.

Всё лучшее – случайно, и ко всему случающемуся поэтому следует относиться как к подарку. Даже неприятности, и те, как конфеты – бывают горькими, а всё равно десерт. Так я себе говорю, пока Одноглазый смотрит мне в душу и шипит: “Я тебе сейчас ебало разобью. А-ну гони доллар, motherfucker…”. Несмотря на свою игривую поэтику, мысль о сексе с матерью мне неприятна… “Простите, мужик – говорю. – Вы что-то мне сказали?”.