Я о тебе ничего не знаю. Мы лежим на берегу реки, и солнце медленно спускается к нам в глотки. “Я хочу тебя трогать – не мельком, а долго и нудно, врубаешь?”.
Мораль мучительна, поскольку невозможна. Каким бы флагом она не прикрывала своё причинное место, её идеал остаётся недосягаем. Живой человек попросту не способен на совершенство. При этом, именно совершенство является требованием всякой морали. Правые и левые, монархисты и анархисты, сторонники гей-браков и противники абортов – все они пытаются натянуть человека на свой идеал добра и справедливости. А он всё равно не натягивается; рано или поздно даёт осечку и оказывается несовершенным. Это, пожалуй, наша самая обнадёживающая черта.
Стоя в очереди за правами, я подсматривал в её марихуановые глаза, и слышал как стучат колёса товарного поезда. Или это стучало моё сердце? В её внешности не было ничего, что делало бы её очевидной. И, всё же, в ней было что-то для меня: запах костра, еловой чащи, ветер с моря… Затем её стошнило на трансгендерного клерка. Жизнь потекла своим чередом, но образ перуанской девушки с канадским паспортом продолжил мерцать во мгле моего черепа. Так ночной силуэт на другом берегу посылает сигнал, мол, приди, между нами случается свет. Я иду на него, как на лампу несётся мотыль. Ну и пусть. Лучше сгинуть в огне, чем испуганно тлеть. “Бля, ну бля…”, – говорит, вытираясь, трансгендерный клерк.
– Я пью и катаюсь на велике. Нет, погоди, не так. Я работаю дизайнером в Nike, а потом пью и катаюсь на велике. – Почему?
– Потому, что моя жизнь лишена смысла.
– Тебе не нравится твоя работа?
– Не то, чтобы не нравится, просто… это всего лишь одежда. Я придумываю новые кроссовки, они живут сезон, и исчезают. Скоро исчезну и я. Что от меня останется? Да ничего! Только пара кроссовок прошлого сезона.
– А чего бы тебе хотелось?
– Убить себя.
Ажиотаж, с которым русские люди обсуждают сегодня юнцов на митингах, вызывает ряд опасений.
Эпоха изобилия заканчивается. На смену ей идёт время новых консервативных нормальностей.
Почему можно одеваться, как в прошлом, и нельзя думать, как в прошлом – быть, например, фашистом? Это только кажется, что борьба идёт между современностью и консерватизмом. В действительности пиздятся сплошные староверы. И Трамп, и новые левые – явления того же порядка, что и ряженные в старьё из 90-х модники. И там, и там речь об озирании в прошлое. ИГИЛ – это ведь тоже хипстеры. Просто из-под другого хэштэга. Все дрочат пусть на разный, но винтаж. Суть некрофилии от этого не меняется – бабушка ебала кадавра. Проблема не в том, что мы – анус. Проблема в том, что анусом сделались все.
Возможность записать существ, всосать их в аппарат, как призраков из “Охотников за приведениями” – нечто настолько же повседневное и немыслимое, как и процесс деторождения: человек растёт в человеке, а потом выползает весь скользкий наружу… В это зрелище было бы трудно поверить, если бы оно не творилось сплошь и рядом. Вот и кино – уж вроде как привычно, а с другой стороны – не удивительно ли мочь умереть, и остаться живым на экране? Зачем нам могилы, если есть киноплёнка? К чему имя на камне, если камера помещает всякого в вечность?
Из всех возможных диктатур самой едкой является повседневность: жизнь в инерции повторяющихся действий, маршрутов, лиц, соображений…